Транскрипт
Шрифт:
Муравлеев похолодел. Вокруг гоготала непритязательная аудитория. Тогда, в магазине, он хотел предупредить… Подойти, сказать? И у него внезапно опустились руки. Сказать – что? Не трепись по телефону? Не доверяй любовникам? Не жидись, наконец, обставься мебелью – рентгеновский кабинет, компьютерная томография, мануальная терапия, – в этой партии в веришь-не веришь с жюри, придирчивым, как Станиславский, the God is in the detail… Поучи жену щи варить. Мадам, вы под колпаком? Ваши дни сочтены? Какая бестактность! А то доктор Львив без него не знает цены и своим диагнозам, и каждому дню уходящего бабьего лета. И Муравлеев скосил глаза на дымящуюся сигарету: вот она, известная каждому курильщику последняя мера чужой бестактности, вот эта лакмусовая бумажка, при участии милейших людей вдруг окрашивающаяся в цвет густой беспардонности. Они же знают, что меня неприлично спросить, собираюсь ли я бросить пить или жрать, воровать, встречаться с кретинкой, знаю ли я, что это верная гибель, знаю ли я, что ни по какой статистике не проскочу, а тут – пожалуйста… Он с облегченьем заметил, что доктор Львив хотя бы не курит. Значит, в общем балансе шансы ее на безвременную гибель выравниваются до шансов любого нормального человека, и тем более незачем подходить.
Здесь все были свои, на тренировочном поле, и одни, как прежде, валились с ног, другие, постарше,
– А давайте играть! – крикнула девушка с перевязанной кистью, очевидно от прошлой игры в эскимосские палочки. Муравлеев соображал, прилично ли вынести на лестничную клетку бокал вина, и вдруг его остановило разительное сходство черт этой девушки с чертами Дамы без собачки, которого раньше он как-то не замечал. Он понял, что их роману по чужим городам и чужим квартирам продолжаться еще очень долго, почти как у Плюши, в каждом городе по семье.
– Играть! Играть! В преступление! – кричала девушка, и с этим он сразу смирился. Он мог только идти вместе с ней к печальной развязке – вот сейчас она хочет играть, а потом обвинит в клевете, он уж знал, а она еще нет, – но при всем своем жизненном опыте не мог ее удержать, и в него уперся палец.
– Я не умею играть в игры, – попятился от нее Муравлеев, кивая на Плюшу как на свидетеля недавней сцены с Принимающей Стороной, но ему объяснили: это как раз такая игра, в которой нужен свежий человек. Мы придумываем преступление, а вы его отгадываете по вопросам, только вопросы должны быть такие, на которые можно ответить «да» или «нет»….Муравлеева выпроводили на лестничную клетку, всучив бокал вина. Поставив на пол бокал, он задумался. Вчера в Киеве повесился очередной переводчик Виктора Степановича Черномырдина, но это, наверное, шутка, и вряд ли они загадают.
Его скоро вернули. Все смотрели в радостном предвкушении. Отгадывать было скучно и совсем ничего не фантазировалось. Допустим, то дело об изготовлении детской порнографии, по которому привлекался переводчик банковского договора. Вот бедняга-то, – думал тогда Муравлеев, – ну, сколько они ему платили, двадцать центов за слово? И вот теперь Бог знает сколько лет впаяют, а он сидел и печатал буквы…А вдруг не двадцать, а, скажем, сорок? От нерешительности у Муравлеева зачесались ладони. Это уже следовало подумать… Надо написать петицию от лица переводческого сообщества, тиснуть в «Ложном друге» и собрать подписи. Безобразие! Разве может пишущая машинка, микрофон, рупор человеконенавистнически прогрессивных идей – отвечать за автора? Только вряд ли кто подпишет такую петицию – побоятся. Да и если подпишут, что с того? Петиция петицией, правосудие правосудием. Скорей всего, «Ложный друг» ее и не возьмет – за недостатком материала. «Его роль в деле, – скажут они, – нам не ясна. Вот сейчас мы вступимся, а потом докажут, что ваш переводчик – основной зачинщик и главарь. Мозг, так сказать, всей операции». Да какой переводчик мозг? – возразит Муравлеев и рассмеется, но это не поможет. Трусы. Перестраховщики. И ему-то, пожалуй, лучше не связываться – скандал будет, от судов отстранят, и будешь сидеть такой высокоморальный, без работы. И если тебе так приспичило исполнить свой долг, – сурово отчитывал Муравлеев собственную совесть, – учти, этот долг не в самоубийстве, а в облегчении страданий: принести заключенному карманный словарик за 5.99, свежую газету на понятном ему языке, с риском для жизни позвонить по тайком переданному номеру и страшным голосом сказать: «Вася просил перевести двадцать долларов на ларек», и когда там, испугавшись провокации (тоже не дураки), взвизгнут: «Какой Вася?! Я ничего не знаю!», все понять и героически, анонимно, самому перевести на васин счет в тюрьме двадцать долларов, – вот твой долг, паскуда (ср. у Кобылевина: «Признак незрелости – готовность умереть за правое дело. Признак зрелости – это готовность ради него жить».)
Он очнулся: вокруг резвились подвыпившие юнцы и фимина теща (откуда здесь фимина теща? вдруг обалдело подумал он), не давая додумать, – просим! просим!
– Что, если в преступлении обвиняется переводчик? – наобум сказал несуразицу Муравлеев, полунадеясь, что сразу, с первого вопроса, забракуют его как гадальщика. Игроки согласно закивали. Какие сволочи. Они придумали преступление специально для него.
– Он что, один его совершил? – криво усмехнулся Муравлеев, чтоб им было неповадно.Тут мнения разделились, одни кричали «да», другие «нет», и в конце концов снова выставили Муравлеева за дверь, чтобы посовещаться. Его вызвали и дали коллективный ответ, «нет», но Муравлеев сам уже понял, что вопрос неоднозначный – а чего он, собственно, ждал?
– Он сидит в тюрьме? – спросил Муравлеев.
– Нет! – хохоча, отвечали они.
– В сизо?
– Нет! – еще радостней, а доктор Львив переспросила у соседа: «Что такое сизо?». (Может быть, все-таки предупредить?)
– Где же он – на свободе?
– Нет!
– А! Под следствием, но дома, под подписку о невыезде, – пробормотал Муравлеев.
Это заявление тоже вызвало небольшое смятение, но кто-то со значением повторил: «А! Под следствием!» – и ответ был дан «нет».И это тоже правильно, – неохотно отметил про себя Муравлеев. – Пока все правильно. Ни рыба ни мясо, ни жив ни мертв. Что ж, любопытно, посмотрим, сколько они выдержат верный тон. Ведь где-то они должны проколоться, не могут они в таких тонкостях знать тайны чужой профессии.
Дома как-то открыл емелю и увидел петицию в пользу арабского переводчика, находящегося под судом. Он нервно ходил по комнате, пока не понял, что не может эту петицию подписать. Я же ничего не знаю! А вдруг он – организатор, мозг всей операции? Кто вообще знает, что в голове у арабского переводчика? Грамматические категории принадлежности? Он живет в мире, где, скажем, «сумка» она только если моя, а если она твоя – то это уже «сумок», а если она его – то… еще как-нибудь – и как я могу подписываться за его жреческую неприкосновенность, если у него в языке моя судьба – совсем не то же, что его судьба?
– Сколько можно думать! – кричали недовольные игроки.
– Можно ли судить винтик за то, что делает машина? – поспешно спросил Муравлеев, чтоб им тоже было интересно.
– Нет, – ответили игроки.
– А если это очень жадный винтик?
– Нет, – естественно, повторили они.
– А если – трусливый?
– Нет.
– Как же быть? Разобрав преступную машину по винтикам, увидишь, что судить-то – некого.
Тут ему напомнили, что только такие вопросы, где «да» или «нет». Ладно…Что же они загадали? Во-первых, какое же изготовление, если этот типовой набор крутится на «Интернете» уже много лет? Во-вторых, какая же там порнография? Там
Он давно перестал слушать их исступленные «Нет!» (а некоторые буквально катались по полу от смеха). Все эти ответы ему были не новость. Точно так же реагировал адвокат. Где теперь, ветра в поле, искать тех журавлей? А синицу нельзя теперь не посадить на количество лет, соразмерное бюджету следствия. Ее срок сейчас подпадает под такие расчетные формулы, что тебе и не снились. Они снова были похожи на приятелей, заглянувших со службы в бордель, вполне по-человечески адвокат поделился, что жизнь его тоже не сахар, жена ждет, прости господи, двойню, и то он молчит, а мешаться в политику, где там и чья юрисдикция…. знаешь, лучше б ты просто переводил. На всю жизнь! – не сдержался Муравлеев и думал, навязчиво думал: по случайному совпадению у того тоже беременная жена… Впрочем, все это столько тянулось, что наверно уж кто-то родился, но для него время остановилось – стоп-кадр – для него она за океаном и беременная на всю жизнь. Не драматизируй, – сказал адвокат. – Не на всю жизнь, а на двадцать пять лет.
Что ж, нет так нет. Что же все же они загадали? Махинации их со страховкой, какое же это – преступление? Просто выкинули лишние звенья, пару-тройку ритуальных танцев с рентгеном, и судить-то их будут, в общем, за то, что не поделились. Неуплаченный штраф, за который грозит депортация?.. Столько всего, а зацепиться-то не за что! Думай, Муравлеев. Как говорил Дон-Кихот, настойчивость – мать удачи… Хоть изначально играть не хотел, мало-помалу его разобрал Достоевский экстаз: в комнате прибавилось света, в бутылках вина, в лицах сообразительности, хотелось уже самому взять зеро, докопаться до истины… Где же оно, преступление? Кто?!..Эх, Родион Романыч, Родион Романыч….
– Я знаю, какое преступление вы имеете ввиду.
И они, хохоча, ответили: «Да!», хотя на этот раз он, кажется, ни о чем и не спрашивал.
– Две девчонки, студентки, приехавшие по обмену.
– Да? – оживились они.
В аэропорту их никто не встречал, однако в наследство от предыдущих им достался один адресок, и там им сдали фанерную комнату на шестерых (правда, немного дороже, чем предыдущим). Унылые улицы их изумили, барак за бараком, забитые досками окна, земля, шелудивая, как штукатурка, и все шестеро, без разрешения на работу, нанялись подавальщицами к китайцу. Только это было некуда вставить, так как уже понесся транскрипт:
– Вы явились июля месяца, года, в магазин (название, адрес)?
– Вы забрали померить в кабинку предметы (и далее опись)?
– Вынесли их из магазина, не заплатив?
В который раз, простейшими средствами «да» или «нет» (да и «нет» им ответить было решительно не на что) разматывалось преступление, как в хайку выли собаки, скрипели колодцы, плакали дети, подавальщицами задержались лишь самые безответные, эти же две, скучая по студенческому обмену, забрели в магазин – и пристрастились. Здесь рядами висело шмотье и, казалось, никто не считает, зеркала, как в комнате смеха (они умирали от смеха в каком-нибудь шляпном отделе), курьезный, как кунсткамера, разносторонний вроде университета, магазин почти полностью им заменил тот культурный обмен, на который мамы и папы сюда отпустили студенток. Ходили они каждый день. Здесь, совершенно бесплатно, они выучили запахи всех духов, включая запах свободы: их никто не смеривал взглядом, не делал им замечаний, что надо потише, поаккуратней или поднять с пола, что надо что-то иметь или кем-то там быть, только все улыбались, и этим шампанским во льду иностранной улыбки они не заметили, как надрались. Мало что коварней и слаще гражданской свободы быть всем безразличным, эти дуры решили, что вправду пройдут мимо кассы Христом по воде, здесь же этих кофтенок как грязи, кто считает, такие богатые люди! Когда взвыла сирена, то суд оказался таким же выцветшим, пыльным, унылым, как длинная улица, где они квартировались. Наконец, Муравлеев, дорвавшийся перевести (что за мука, когда льется в уши, в поры, в ноздри, в глаза, а сказать невозможно!) с отвращеньем услышал лишь сумму штрафа, вылетевшую из собственного рта. И такой была эта цифра, что сам от себя отшатнулся – повернулся ж язык! Ведь он знал, где они эти деньги достанут.
Во все время игры понимал, что ведет себя как-то незрело, как большинство декабристов на допросах следственной комиссии. Характер и род его деятельности им, безусловно, известен, но это не значит, что надо сознаться по каждому эпизоду. Так не делается. Трудно спорить, что переводчик, выползающий из-за стола и с уваженьем глядящий на собственные руки – сколько уставов и учредительных договоров стачали за день! – почему-либо вдруг не заметит, что текст, где он с любовью вставлял запятые, ненавидел его и любил, многие годы кормился с него, испытывал вдохновение, правил, убирал длинноты, работал над образом – это всего лишь нефтяная, офшорная, грязная порнография. Трудно спорить, что, когда ему платят из фонда помощи нищим за памфлет по борьбе с нищетой, он не знает, что вместе с кривыми, косыми, прыщавыми клерками, с прокаженным сбродом госслужащих и получателей грантов явился на паперть отобрать у слепого стаканчик. Трудно и Бог с ним, но зачем он сам сообщил им, что не только пустомеля, порнограф и вор, но еще сутенер? Зачем? Когда можно легко упираться, что, дескать, думал, они, наплевав на все штрафы, просто сядут себе в самолет. Еще пусть докажут, что он прекрасно все знал – что такие круглые дуры скорее торгуют собой, чем рискуют «попасть в компьютер» (что это, точно им неизвестно, но тем страшней омрачить свое светлое будущее). Притворись хотя бы перед собой, что ты им не адвокат, не судья, не закон, что, может быть, так им и надо… И несказанная ярость вдруг овладела Муравлеевым. Я же узнал вас. Это только вы никогда не узнаете меня, а у меня память, я кормлюсь ей, и рад бы, но если что и забуду, то лица, и никогда имен.И, не решаясь, конечно, показывать пальцем – вот Е… Руслан, который, рассказывал Фима (все стремясь исправить то первое, невыгодное, впечатление), придумал себе синекуру, студенческий обмен (и делать-то ничего не надо, – хвалил комбинацию Фима, – только визы добыть им, а дальше они уж сами), вот доктор Львив, вот то ли Груздь, то ли Гвуздь, вот Их-Виль-Инженьер-Верден…. Как-то Муравлеев не выдержал: «Перестаньте паясничать! Ведь кем-то же вы хотите же быть?» Хорошенько подумав, молодой человек – впрочем, тогда еще мальчик – осторожно спросил: «Как сказать «сотрудник отдела вневедомственной охраны?»…Что у него сегодня с лицом? Что у него сегодня с лицом?!!