Translit
Шрифт:
Торульф, конечно, трубку не взял – он замер возле камина: строго на том же месте, где все произошло. Стоял и не знал, что теперь делать. Подобные вещи с «предметами судьбы» случались в его жизни всего два раза: это был третий. Он знал, что однажды будет третий, – не знал только, что именно сейчас. Сейчас, когда так важно было действовать особенно аккуратно.
В первый раз такое понятно, почему произошло (впоследствии он отказался от всяких эфемерностей на роли «предметов судьбы», а тогда еще пользовался любым подручным материалом – в частности, бумагой): разумеется, легкомысленно было полагаться на бумажные салфетки. Три желтых и три белых – именно этими цветами можно
Второй неудачный опыт был с колокольчиками: крохотными колокольчиками из тонкого металла, которые перед рождеством продавались по пятнадцать норвежских крон за десяток в любом супермаркете. Торульф купил двадцать колокольчиков, протянул из угла в угол спальни леску и стал развешивать колокольчики на разной высоте, привязывая их за ниточки. Он поставил себе задачей в течение пяти дней ни разу не забыть о колокольчиках и не задеть ни одного из них ни при свете, ни в темноте – ночью, если придется вставать. Это должно было гарантировать Торульфу возможность найти среди своих бумаг одну запись, очень и очень важную запись – мысли, пришедшей ему как-то во сне и объяснявшей причины философской бессмысленности физической категории покоя. Но, закрепляя на леске последний колокольчик, Торульф уронил его на пол… колокольчик никогда больше не обнаружился, как не обнаружилась и запись, и Торульф с того злополучного дня постоянно пребывал в отчаянии от того, что мир продолжает пользоваться физической категорией покоя, ничего не зная о философской бессмысленности этой категории.
Он стоял у камина и смотрел на белый камушек, а белый камушек смотрел на него.
– Что делать будем? – спросил Торульф. – Я, конечно, могу просто поднять Вас и вернуть туда, где Вам следовало бы сейчас находиться…
Торульф был на «Вы» со всеми вещами, хоть современный норвежский и противился.
Он нарочно не закончил предложения – ожидая, что белый камушек что-нибудь возразит, но тот молчал как убитый. Пришлось возразить себе самому:
– …однако мне кажется, что теперь это уже не имеет значения.
Камушек продолжал молчать, а Торульф продолжал не двигаться. Неподвижность объяснялась просто: Торульф не знал, насколько много он уже изменил в жизни того, кому предназначались камушки, и насколько много в этой жизни изменит следующий шаг…
При этом сигареты лежали в кармане надетого на нем злополучного халата, обшлаг которого стал виновником затруднительной ситуации, в то время как зажигалка находилась на столике, возле ножки которого остановился камушек, а закурить Торульфу было сейчас весьма и весьма желательно. Но отправиться за зажигалкой означало бы отправиться в сторону камушка, а в том, правильно ли это в данный момент, Торульф сильно сомневался. Может быть, камушек – как и Торульф – все еще пребывал в состоянии неопределенности, и, таким образом, ничто в структуре мироздания пока не было искажено.
Правда, Торульф мог бы отправиться и в другом направлении – не имеющем отношения к нынешней позиции белого камушка… И Торульф отправился на кухню – передвигаясь все-таки
Оказавшись на кухне, вздохнул, присел на стул и закурил от одной из зажигалок, которых здесь было более чем достаточно. Теперь ему предстояло осмыслить, что произошло, и принять решение. Одно из трех: либо оставить камушек лежать там, где лежит, и забыть обо всем, либо вернуть камушек на каминную доску и продолжать церемонию, либо опять же вернуть его на каминную доску, но церемонии не продолжать – за теперь уже ненадобностью таковой.
Торульф курил и ждал какого-нибудь знака, который вполне могла послать ему судьба, коль скоро речь шла о союзничестве с ней в деле обеспечения благополучного прибытия домой одного вконец заблудившегося путешественника.
Знак, который не замедлила послать ему судьба, имел вид прехорошенькой Элизабет – двадцатилетней домработницы, выделенной Торульфу по причине его преклонного возраста отменно действующей в Норвегии властью-на-местах. На Элизабет висел громадный рюкзак, а в руках у нее имелось два чуть ли не таких же по величине пластиковых пакета – понятно, что со всякой снедью и прочим: день закупок.
– Привет, Торульф! – Элизабет придирчиво взглянула на него: всё ли в порядке. – Размышляем?
– Привет-да-нет-не-размышляем-просто-курим, – про гудел Торульф и засуетился было помогать Элизабет с сумками, но та, как всегда, помощи не приняла.
– Хороша ли жизнь? – осведомилась она, выгружая содержимое из рюкзака и пакетов.
– Ну, что хороша, не скажу, однако… ммм, отчасти даже и приемлема.
– Может, этого и хватит?
– С избытком! – рассмеялся Торульф и затушил сигарету.
– В путь? – спросила Элизабет, намекая на то, что Торульфу (такая у них имелась договоренность – между прочим, по желанию самого Торульфа, иначе без конца услужливо вмешивавшегося в процесс наведения порядка) пора выметаться. В то время как ей, Элизабет, было самое время распределять купленное по местам и приступать к тому, что в муниципальных документах обозначалось как «влажная уборка жилых помещений».
– В путь, – вздохнул Торульф и снял с себя халат, накинутый поверх толстого свитера. – Сейчас только халат в спальне повешу.
– Оставь здесь, я сама повешу. И – хорошего гуляния!
– А тебе – приятной работы. В термосе, в гостиной, кофе, и там еще коробка шоколада на столе, угощайся.
– Угощусь, не сомневайся! – подмигнула Элизабет.
Они обнялись и распрощались.
Больше разговаривать не полагалось: на все про все властью-на-местах Элизабет было отведено сорок пять минут, а за сорок пять минут предпринять «влажную уборку жилых помещений» в двухэтажном доме площадью почти сто квадратных метров – не шутка. И у Торульфа, трогательно старавшегося причинять Элизабет как можно меньше беспокойств, она не теряла ни секунды, оставляя ему все в таком образцовом состоянии, будто занималась здесь влажной уборкой часов десять. Торульф был ее любимцем, а вторую и четвертую среды каждого месяца, когда ей предстоял визит к Торульфу, – она считала самыми счастливыми рабочими днями.
Чуть притормозив у порога гостиной, но махнув рукой и даже не заглянув внутрь, Торульф прошел в прихожую, упаковался там в свой ослепительной белизны пуховик и замаршировал к морю. Торульф всегда маршировал к морю, когда выходил из дому низачем. В седой его голове – строго в ее середине – лежал белый камушек: чего-то не то просил, не то требовал. Торульф не понял и – тряхнул шевелюрой: пусть белый этот камушек делает что хочет, пусть живет как хочет! Надо было отвечать, когда Торульф с ним разговаривал, а теперь всё, теперь слишком поздно, Торульф ушел уже и вернется только часа через полтора, когда Элизабет давно закончит уборку и отправится дальше, к Мидтйордам.