Трансмиграция Тимоти Арчера
Шрифт:
Прямо вот как сейчас, подумала я. То, что я слышу.
Билл исчез. Я огляделась, ища его.
— Он принесет тебе что-нибудь поесть, — объяснил Бэрфут.
— Все это очень странно, — сказала я. — Весь этот день нереален. Как сон, вы правы. Они гоняют все старые песни «Битлз» на каждой станции.
— Позволь мне рассказать тебе кое-что, что однажды случилось со мной. — Бэрфут сел на стул рядом со мной, упершись локтями в колени и сцепив руки. — Я был очень молод, еще учился в школе. Я посещал лекции в Стэнфордском университете, но не закончил его. Я прослушал множество лекций по философии.
— И я тоже.
— Однажды я вышел
— Время, пространство и причинно-следственное отношение, — прервала я его. — Я знаю. Я это изучала.
— И пока я шел, вдруг понял, что сам создаю, в самом настоящем смысле, мир, который чувствую. Я одновременно создаю мир и постигаю его. Пока я шел, меня вдруг, как гром среди ясного неба, осенила правильная формулировка этого. Минуту назад у меня ее не было, а в следующую — уже была. Я стремился к этому разрешению на протяжении нескольких лет… До этого я читал Юма, а затем в сочинениях Канта нашел ответ на критику Юма причинно-следственного отношения — и вот теперь, неожиданно, у меня был ответ, да еще правильно оформленный ответ Канту. Я заспешил.
Вновь появился Билл Лундборг. Он принес бутерброд и чашку фруктового пунша и протянул их мне. Я машинально взяла. Бэрфут продолжал:
— Я поспешил назад по улице к себе домой так быстро, как только мог. Я должен был изложить сатори на бумаге, пока не забыл его. На той прогулке, вне своей квартиры, где у меня не было ни ручки, ни бумаги, я добился постижения концептуально упорядоченного мира, мира, упорядоченного не во времени и пространстве и посредством причинной связи, но мира как идеи, представленной великим разумом — точно так же, как наши человеческие умы сохраняют воспоминания. Я ухватил впечатление о мире не в собственном переложении — временем, пространством и причинной связью, — но как он устроен в себе, кантовской «вещью-в-себе».
— Что познать невозможно, говорил Кант. — сказала я.
— Что обычно познать невозможно, — возразил Бэрфут. — Но я каким-то образом ухватил это, воспринял как огромную, сетчатую, ветвящуюся структуру взаимоотношений, выстраивающую все со смыслом, в которую все новые события входят приращением. Никогда прежде я не воспринимал таким образом абсолютную природу реальности. — Он умолк на минуту.
— Вы пришли домой и записали, — предположила я.
— Нет. Я так и не записал этого. Когда я спешил домой, я увидел двух маленьких детей, один из них держал бутылочку для кормления. Они бегали через улицу туда и обратно. Ездило очень много машин, и быстро. Я смотрел на них с минуту и затем подошел к ним. Взрослых рядом не было. Я попросил отвести меня к их матери. Oни не говорили по-английски, это был испанский квартал, очень бедный… В те дни у меня не было денег. Я нашел их мать. Она сказала: «Я не говорю по-английски» — и закрыла дверь перед моим носом. Она улыбалась. Я помню это. Блаженно улыбалась мне. Она подумала, что я торговец. Я хотел сказать ей, что ее дети очень скоро погибнут, а она закрыла передо мной дверь, ангельски улыбаясь.
— И что же ты сделал? — спросил Билл.
— Я сел на бордюр и стал смотреть за этими двумя детьми. Весь остаток дня. Пока не пришел их отец. Он немного говорил
— Вы поступили правильно.
— Так я и не изложил на бумаге свою модель вселенной. У меня осталось лишь смутное воспоминание о ней. Подобное растворяется. Это было сатори, которое случается только раз в жизни. Мокша, как оно называется в Индии. Внезапная вспышка абсолютного понимания, из ниоткуда. То, что Джеймс Джойс подразумевает под «эпифаниями», возникающими из банального и без всякой причины, просто происходящими. Полное понимание мира. — Затем он умолк.
— To есть вы говорите, что жизнь мексиканского ребенка… — начала я.
— А что бы ты выбрала? — обратился ко мне Бэрфут. — Пошла бы домой и записала свою философскую идею, свою мокшу? Или же осталась с детьми?
— Я бы вызвала полицию.
— Для этого тебе пришлось бы пойти к телефону. А для этого тебе пришлось бы оставить детей.
— Хорошая история. Но я знала и другого, кто рассказывал хорошие истории. Теперь он мертв.
— Быть может, — отозвался Бэрфут, — он нашел то, за чем поехал в Израиль. Нашел перед смертью.
— Я очень в этом сомневаюсь, — ответила я.
— Я тоже сомневаюсь. С другой стороны, может, он нашел нечто лучше. Нечто, что он и должен был искать, но не искал. Я все пытаюсь донести до тебя, что мы все — не ведающие того бодхисаттвы, даже невольные, нечаянные. В непредвиденных обстоятельствах мы как будто вынуждены так поступать. Все, что я хотел сделать в тот день, — помчаться домой и записать свое великое озарение, прежде чем забуду его. Это действительно было великое озарение, я не сомневаюсь в этом. Я вовсе не хотел быть бодхисаттвой. Я не просил этого. Я не ожидал этого. В то время я и термина такого не слыхивал. То, что я сделал, сделал бы любой.
— Не любой, — не согласилась я, — но большинство, думаю, сделали бы.
— Так как бы ты поступила? — снова спросил Бэрфут. — Окажись перед таким выбором?
— Наверное, я сделала бы то же, что и вы, в надежде, что запомню озарение.
— Но я его не запомнил. В этом-то все и дело.
Затем ко мне обратился Билл:
— Ты не подбросишь меня до Ист-Бей? Мою тачку отбуксировали. У нее накрылась тяга, и мне…
— Да, конечно, — согласилась я. Я одеревенело поднялась, мои кости ныли. — Мистер Бэрфут, я слушала вас по КПФА множество раз. Поначалу я думала, что вы скучны, но теперь мне так не кажется.
— Прежде чем ты уйдешь, — сказал он, — я хочу, чтобы ты рассказала, как ты предала своих друзей.
— Она не предавала, — вмешался Билл. — Она все выдумала.
Бэрфут наклонился ко мне, обнял за плечи и усадил меня назад на стул.
— Что ж, — сдалась я, — я позволила им умереть. Особенно Тиму.
— Тим не мог избежать смерти, — произнес Бэрфут. — Он поехал в Израиль, чтобы уметь. Он этого хотел. Смерть-то он и искал. Поэтому я и сказал, что, быть может он нашел то, что искал, или даже еще лучше.
Потрясенная, я ответила:
— Тим не искал смерти. Тим так отважно противостоял судьбе, как никто другой, кого я знала.
— Смерть и судьба не одно и то же. Он умер, чтобы избежать судьбы, потому что та судьба, что шла за ним, была хуже смерти в пустыне Мертвого моря. Вот почему он искал ее, и ее-то он и нашел. Но я думаю, что он нашел нечто получше. — Бэрфут обратился к Биллу: — А ты как думаешь, Билл?
— Я предпочел бы не говорить.
— Но ты ведь знаешь, — настаивал Бэрфут.