Транссибирский экспресс

Михалков Никита Сергеевич

Чадьяров напряженно слушал.

— Два банка лопнули, значит, тоже были как-то замешаны...

— А «Фудзи-банк»? — быстро спросил Чадьяров.

— Стоит. Видно, у него корни глубже.

— Да, значит, господин Тагава — серьезный человек... — медленно сказал Чадьяров.

— Серьезный, — подтвердил Яков Янович и замолчал. Все его оживление как-то сразу исчезло. — Ты-то сам как? Устал, наверное, страшно?

— Да, — ответил Чадьяров. — И только здесь понял — как!

— Сколько дома не был, на родине? Лет пять?

— Шесть.

Яков

Янович молчал, глядел в окно, потом не оборачиваясь сказал:

— Сын у меня собаку домой приволок, она лает все время... И выгнать жалко, и спать невозможно. Вот тебе и сюжет...

Чадьяров смотрел в спину Якова Яновича и думал: «Ну что ты маешься, что крутишь? Разве я не понимаю: нет у меня другого выхода, кроме как ехать обратно!» Он подошел к окну, встал за спиной старика, негромко сказал:

— Не мучайте себя, Яков Янович! — Дед не обернулся. — Я все понимаю, — продолжал Чадьяров. — Ближе меня к «Фудзи-банку» сейчас никого нет. Стало быть, надо возвращаться. Для Тагавы и остальных я как уехал дурак дураком, так и вернусь. Ничего не видел, ничего не понял. Мандат вошьем на место, «жена» свалит все на Шнайдера, ей тоже жизнь дорога, против меня у нее никаких улик, одно раздражение.

Яков Янович слушал Чадьярова, уставившись в подоконник.

— А потом, вообще, я же коммерсант! — рассмеялся Чадьяров. — У меня там дело, заведение, ремонт кончается, управляющий жулик, программу менять надо, оптовые поставки готовить...

— Все правильно, — глухо перебил его Дед, он хотел что-то еще сказать, но осекся на полуслове, а помолчав, добавил: — Самое тяжелое достается лучшим сынам Родины...

Чадьяров положил старику руку на плечо, тот повернул голову, и тогда Чадьяров увидел его дрожащее лицо и полные слез глаза.

— Ты знаешь, — взволнованно сказал Дед, — как тебя увидел, подумал: все, язык не повернется сказать про возвращение. Андрея к тебе подсылал, а он вернулся ко мне и докладывает: так, мол, и так, ваше приказание не выполнил, как увидел его ошалевшим от Москвы, не смог сказать, лучше, говорит, любое наказание.

— Я понимаю, Яков Янович, я бы и сам другому не смог сказать, — улыбнулся Чадьяров, а потом посерьезнел: — Только вот что...

— Знаю, знаю все, — перебил Дед. — Трудно одному. Будет тебе помощь. Считай, что уже есть. Точно есть! А раньше не мог. Теперь о главном...

Свадьба между тем была в полном разгаре. Шумели, смеялись, парни по очереди приглашали невесту на танец. Старший сын Сергея крутил ручку патефона, а сам Сергей тут же, у двери, на спор с одним металлистом поднимал гирю.

Вошла Валя с тарелкой нарезанного хлеба, и кто-то крикнул ей:

— Кудрявая! А где твой папаша?

Но тут все разом зашумели, задвигались, потому что в дверях появился Чадьяров. Его затащили за стол. Валя пододвинула тарелку с едой, налила что-то в чашку.

Чадьяров с грустью понимал, что праздник кончается. Вот она, последняя неожиданность этого дня: надо возвращаться в Харбин... Завтра...

Еще некоторое время он сидел молча, с улыбкой, внимательно разглядывая все это веселье вокруг себя. Потом встал:

— Ребята, хочу сказать несколько слов...

Все замолчали, танцующие остановились. Сережа снял пластинку. Наступила тишина.

— Я хочу выпить за вас, Саша и Нина, и пожелать вам счастья. За всех вас, ребята...

Он замолчал. Ему хотелось сказать очень многое, об очень важных, как ему казалось, вещах, но он не знал, как начать, и все же начал, потому что понимал: никогда уже не будет в его жизни такого сумасшедше счастливого дня... Будут другие, разные, но такого — никогда. И Чадьяров сказал так:

— Мы живем в огромной стране, такой большой, что не хватит человеческой жизни, чтобы узнать ее всю. Но для нас она наша страна, которую мы целиком вмещаем в себя и называем Родиной, хотя для каждого из нас Родина — это два дерева у пруда, или крыльцо под бузиной, или полустанок в степи со спящей под скамейкой собакой...

И еще Чадьяров сказал, что прожил счастливый день. Завтра утром он уедет. Может случиться так, что они уже больше никогда не увидятся, но он стал сильнее и богаче после этого дня, и теперь, где бы он ни был, вслед за воспоминанием о Родине будет воспоминание об этом дне, о славных ребятах, так случайно повстречавшихся сегодня.

— Я знаю людей, которых от отчаяния и гибели спасла необходимость жить для Родины, спасло сознание, что они нужны ей, что она их ждет. И знал тех, кто погиб, оборвав эти связи. Так вот, я пью за вас, ребята, и за всех тех, кто вдалеке держит в себе эти нити...

Чадьяров поднял чашку и медленно выпил до дна, впервые за несколько лет.

Москва уже медленно погружалась в сумрак ночи. Еще за домами на горизонте догорала полоска заката, а на улице было уже темно.

Из окон второго этажа общежития доносились смех, крики, музыка. Стол был сдвинут в сторону, а посреди комнаты под аплодисменты ребят танцевал веселый и хмельной Чадьяров.

Ребята никогда такого не видели и уж конечно не могли себе представить, что солидный человек может выделывать такие смешные па, да так ловко, словно настоящий танцор.

Валя хохотала громче всех, прыгала вокруг Чадьярова, а когда он без сил рухнул на стул, подбежала к нему и поцеловала в щеку.

— Еще! — попросил Чадьяров.

И Валя поцеловала его снова.

Поздно ночью за Чадьяровым приехала машина.

— Это ваша? — спросила Валя, когда они вышли из общежития.

— Государственная, — ответил Чадьяров. — Но сегодня я на ней езжу.

Валя отвернулась и замолчала. «И зачем появилась эта машина! — с грустью подумала она. — Все было так просто, так хорошо. Теперь все кончилось. Машина, шофер...»

— Ну, спасибо вам, — легко сказала она.

— Это вам спасибо, Валя, — сказал Чадьяров. — Я буду вас помнить.

— Нет, — так же просто сказала Валя. — Вы забудете меня в такой машине.