Транзиция

Бэнкс Иэн

Отец никогда не скрывал, что сам неверующий, хотя в сильном подпитии мог обронить: «Там, наверху, наверняка кто-то есть». Он повторял это довольно часто.

Должно быть, маме он показался особенным. Возможно, как я уже упомянул, свою роль сыграло и желание избавиться от дурацких запретов и предписаний, с которыми она мирилась в родительском доме. Увы, как мы оба с ней выяснили, отец тоже был не прочь покомандовать.

Чаще всего о новом правиле меня оповещал шлепок по уху, а когда я совсем уж отбивался от рук, отец снимал ремень, швырял меня к себе на колени и хлестал. В общем, мама попала из огня да в полымя, а я – сразу в полымя.

Мама души во мне не чаяла. Она отдавала единственному сыну

всю любовь, которая предназначалась мужу, но отскакивала от него, словно мячик. Не подумайте, будто из-за нее я стал геем. Нет. Я вполне обычный. Просто получил однобокое воспитание в странной семье, где один родитель меня боготворил, считая пай-мальчиком, а другой обращался со мной, как с питомцем, которого жена принесла в дом без разрешения. Если б я хорошенько поразмыслил, то пришел бы к выводу, что семья у меня самая обыкновенная. Однако я об этом не думал и никогда не спрашивал у других детей, какая обстановка дома у них. Я вообще довольно редко общался с одноклассниками. Ровесники казались мне слишком шумными и разбитными, а они меня, должно быть, считали тихоней. Или букой. Меня задирали и подкалывали из-за христианской веры.

Многие, наверное, назвали бы мое детство трудным, хотя мне оно таким не виделось – ни тогда, ни даже теперь. Во всяком случае, не так однозначно. Обычные превратности судьбы. Я усердно учился, а после уроков и по выходным подолгу бывал на природе. Домашние задания всегда выполнял идеально. Я много времени проводил в библиотеках – школьной и в соседнем городке, – причем не только за чтением. Когда ездил в автобусе, глядел в одну точку.

Втроем мы еще худо-бедно уживались, а потом родилась моя сестра. Конечно, она ни в чем не виновата, хотя тогда признать это было сложно. Я не знал, кого еще винить. Разумеется, сестра ничего плохого не сделала, пусть и послужила причиной.

Мы жили за городом неподалеку от тюрьмы, по соседству с коллегами отца. Все детство до меня доносились родительские ссоры: стены в доме были тонкие. Впрочем, маму я не слышал, только отца. Она всегда говорила очень тихо, почти шептала, а он либо орал, либо громко ее отчитывал. Сомневаюсь, что он вообще умел общаться спокойно. Со стороны казалось, будто отец спорит сам с собой или с кем-то воображаемым. Обычно я прятал голову под подушку, а если не помогало – затыкал уши пальцами и мычал, чтобы заглушить все прочие звуки.

Однажды я, должно быть, бубнил слишком громко, потому что в комнате зажглась лампа, и, открыв глаза, я увидел над собой хмурого, в одних трусах, отца. Он грозно спросил, какого черта я так расшумелся, а я, щурясь от яркого света, заплакал. Я не сомневался: сейчас мне прилетит, однако отец что-то неразборчиво проворчал и, хлопнув дверью, вышел. Свет мне пришлось выключать самому.

Я и прежде слышал вещи, о которых предпочел бы не знать – про секс и тому подобное, – однако тем вечером мама вернулась из больницы, где около недели назад родила мою сестру. Важное, на мой взгляд, обстоятельство. Первые роды у мамы прошли с трудом, и вообще-то ей не следовало заводить еще детей. Тем не менее она вновь забеременела, и случилось как случилось. Отец предпочел бы избавиться от того, что затем превратилось в мою сестру, однако мать отказалась по соображениям веры и пошла до конца. Она пережила неприятную операцию, ей наложили много швов там, внизу.

Думаю, в тот вечер отец был пьян, и пьян очень сильно – впрочем, как всегда. Даже пытаясь мычать себе под нос, я знал, о чем они говорят – о сексе. Несмотря на то что мама едва выписалась из роддома. А так как в силу возраста я уже начал интересоваться взрослыми отношениями, какая-то часть меня захотела послушать.

И я услышал, как мать умоляет отца заняться с ней оральным или даже анальным сексом вместо обычного, ведь у нее швы и до сих

пор все болит. Раньше отец сам упрашивал ее о чем-то подобном, но, судя по долетавшим до меня обрывкам ссор, она не соглашалась. Тем не менее той ночью он не принял ее подачку, особенно после месяцев воздержания.

В общем, не буду ходить вокруг да около: он взял ее силой, а мне пришлось слушать стоны, а затем – крики. Очень громкие, хотя я каким-то образом понимал, что она сдерживается изо всех сил. Я засунул пальцы в уши так глубоко, что испугался повредить барабанные перепонки, и замычал что есть мочи, однако криков не заглушил.

Вы даже не представляете, как долго это длилось. Может, на отца так повлияло опьянение, а может, ее вопли. Наконец, крики стихли, сменившись всхлипами, а вскоре раздался храп.

Конечно, я рисовал себе, как врываюсь к ним в спальню, стаскиваю отца с матери, колочу его и так далее, однако мне едва исполнилось одиннадцать, и сложением я пошел в хрупкую мать, а не в грозного отца. Я ничего не мог поделать.

Звуки взбудоражили и мою сестренку. Она плакала, как обычно плачут младенцы, – возможно, уже долго, просто я не замечал из-за криков матери и своего мычания. Я услышал, как мама поднялась с кровати и подошла к колыбельке, чтобы успокоить дочку, хотя ее собственный голос дрожал от слез. Отец оглушительно храпел, мама всхлипывала и причитала, а сестренка надрывно ревела. Только тогда наши соседи застучали в стену. Их приглушенная брань походила на вялый, далекий репортаж о случившемся.

Мне не стыдно признаться, что почти всю оставшуюся ночь я проплакал, хотя в итоге все-таки уснул и наутро пошел в школу. Удивительно, как многое человек может пережить и принять. Практически все.

Думаю, именно той ночью я решил, что никогда не женюсь и не заведу детей.

3

Пациент 8262

Есть в моем образе жизни некая строгость, чистота. Элементарность. В определенном смысле, со мной почти ничего не происходит: лежу на койке, уставившись в одну точку или за окно, моргаю, сглатываю слюну, переворачиваюсь на другой бок, иногда встаю – например, если утром меняют постельное белье. Всякий раз, когда я с отвисшей челюстью наблюдаю за медперсоналом и уборщиками, они пытаются завязать со мной разговор. В ответ я старательно выдавливаю улыбку. К счастью, мы говорим на разных языках. Я понимаю большую часть слов – достаточно, чтобы в целом представить, как медики оценивают состояние моего здоровья и какими лекарствами намерены меня пичкать, – однако понимание это дается мне с трудом, а сам я на их языке ничего вразумительного вообще не скажу.

Время от времени я киваю, посмеиваюсь или произвожу звук, отчасти похожий на кашель, а отчасти – на мычание, которое порой издают глухие; еще нередко хмурю брови, словно гадая, о чем мне говорят, или досадуя оттого, что остаюсь непонятым.

Периодически приходят доктора, чтобы меня проверить. Вначале и врачей, и тестов было много. Теперь меньше. Мне дают книги с фотографиями и рисунками предметов обихода или с большими, во всю страницу, буквами. Одна женщина-врач принесла мне ящик с детскими деревянными кубиками, на которых тоже красовались буквы. Я с улыбкой начал их ворошить, составлять красивые узоры и возводить башенки, чтобы со стороны выглядело так, будто я не понимаю букв, однако стараюсь сделать все возможное, лишь бы мной остались довольны. Врач – молодая симпатичная женщина с короткой темной стрижкой и большими карими глазами – то и дело постукивала по зубам кончиком карандаша. В отличие от иных коллег, она обращалась со мной терпеливо, без грубостей. Она мне очень нравилась, и я бы охотно приложил усилия, чтобы ее порадовать. Но не мог – и следовательно, ничего не делал.