Трава и солнце
Шрифт:
— Между прочим, когда-то была женой Краба, — бросил Костя. — Их Севка учится в ЛГУ, а летом живет здесь. То у нее, то у него. Видно, не решил еще… — Костя замолк.
Перед глазами Одика встало лицо Лили — смуглое, узкое, с тонким носом и блестящими карими глазами. И еще почему-то встали перед ним серьезные, точные глаза Виталика.
Ребята вышли к главной улице — автостраде, скоро очутились у большого двухэтажного дома и нырнули в подъезд. Вслед за Катраном с его камерой нырнул и Одик.
— А ты
— Нет, — сказал Одик, и ребята грохнули.
Одик покрылся липкой испариной.
Пока Миша открывал, все сгрудились у двери.
— А куда камеру? — спросил Катран. — С собой взять или как?
— Оставь у двери, — сказал Миша.
— А не свистнут?
И здесь Илька ткнул пальцем в Одика и завопил:
— А он на что? Пусть в благодарность за то, что не прогнали, стоит на часах у двери и сторожит наш корабль! А?
Одику стало жарко. Он отпрянул от ребят и бросился по лестнице вниз. Его душил стыд. Он не нужен им, они издеваются над ним и гонят прочь! И даже Катран не заступился!
Одик выбежал на тротуар. Навстречу двигались легко одетые люди с фотоаппаратами, с играющими транзисторами на ремешках и яркими пляжными сумками. Парень в тренировочных брюках нес в одной руке сверкающее прикладом подводное ружье и сетку полную рыбы, другой — снимал маленькой жужжащей кинокамерой улицу и вместе с гуляющей публикой снял и его, Одика. Но ему сейчас было не до этого. Он понуро шел домой. Шел и думал: вот и готово, вот и все. Зачем он им? У них свои дела, свои заботы и законы… А он? Кто он для них?
Все получается, как дома, как в Москве…
Одик брел домой и вспоминал, как вчера после обеда они с Олей встретили Федора Михайловича вот на этой улице.
— Смотри, — шепнула Оля. — Ихний учитель…
И Одик опять увидел отца. Ну не совсем отца, но почти… Одет он был довольно небрежно — небось так в школу не ходил. Из кармана мятых хлопчатобумажных штанов торчал свернутый в трубку еженедельник «За рубежом», сандалеты на босу ногу, спортивная куртка на «молнии». Под мышкой у него была зажата какая-то книга.
— Вылитый отец… — шепнул Одик. — Как похож!
— Ни капельки, — заявила Оля. — У папы совсем другое выражение…
Одик немного огорчился: ну как она не видит!
— Какое? — спросил он.
— Другое.
Федор Михайлович шел неторопливо, подолгу стоял у витрин, частенько отвечал на приветствия. У одного магазина ему через стекло витрины кивнула белокурая продавщица, а один парикмахер, бривший какого-то намыленного курортника, помахал ему рукой с опасной бритвой.
— Ой, кто идет! — Оля вдруг дернула Одика за рукав.
Навстречу им, размахивая, как в строю, одной рукой — в другой был огромный желтый портфель, — быстро шел Георгий Никанорович. Он мгновенно
— Федя, мое тебе! — сказал директор своим зычным голосом и вскинул к виску руку — не был ли военным?
— А, это ты… Здравствуй, — без особого энтузиазма произнес Федор Михайлович.
— Ну как живешь? Зашел бы. Винцо хорошее есть.
— Некогда. — Учитель смотрел прямо перед собой.
— Опять с кем-нибудь борешься? Входишь в чье-то положение?
Федор Михайлович продолжал медленно идти по тротуару, а Георгий Никанорович — крепкий, коренастый и одновременно легкий — шел рядом и не умолкал:
— Хандришь все? Копаешься в себе? Запомни, ипохондрики мало живут!
— А я с тобой в этом не собираюсь состязаться.
— Ну, бывай… Мне пора. Горисполком вызывает! — Он похлопал учителя твердой загорелой рукой по спине. — Так заходи… Жду!
Федор Михайлович ничего не ответил, и ярко начищенные стремительные туфли Карпова полетели дальше.
— Как он быстро ходит! — сказала Оля. — Как молодой.
— Ну и что с того? — ответил Одик и задумался.
— А что такое ипохондрик? — спросила вдруг Оля.
— Кто плохо ходит, — мгновенно придумал Одик. — Медленно, как вот сейчас идет Федор Михайлович. Но это ничего не значит.
— А-а… — протянула Оля.
Они по-прежнему шли за учителем.
Когда он стал у небольшого книжного магазина с пыльным окном, продавщица что-то крикнула ему, и он вошел внутрь.
— Подождем? — сказала Оля.
Они присели на каменный барьер у огромной веерной пальмы с лохматым стволом. Федор Михайлович вышел очень скоро.
В руках у него была раскрытая книга. Не та, что была зажата под мышкой, а другая, с черной обложкой, перечеркнутой белыми молниями.
Он на ходу читал ее.
— Пошли, — шепнул Одик, и они двинулись за ним.
С учителем здоровались, как заметил Одик, не приезжие, не отдыхающие, а местный, коренной люд. Федор Михайлович, не отрывая от страниц глаз, отвечал и даже называл имя-отчество или только имя встречного.
— А может, он не совсем нормальный? — спросил Одик.
— Ну да! — обиделась Оля. — Тогда ты — вообще псих… С тобой мальчики и знаться не хотят, а с ним…
— Хватит! — оборвал ее Одик. — Вспомнила!
Они шли за учителем по пятам, шли неотступно и осторожно заглядывали ему в лицо. Он читал. Переходя дорогу, он лишь на миг оторвался от книги и снова углубился.
— Что он читает? — спросила сестра.
— «Альберт Эйнштейн», — шепнул Одик.
— А-а, как же! Знаю, — сказала Оля. — Это его кино — «Броненосец Потемкин». Старое, без звука… По телевизору показывали.