Трава, пробившая асфальт
Шрифт:
Подобные акции типичны для стационаров, где обитают ослабевшие, беспомощные и зависимые от администрации люди.
А уж какие махинации с квартирами стариков и инвалидов проворачивали! Вспомнить страшно! Было официальное положение, что у престарелого человека, которому сложно себя обслуживать, есть право побыть в интернате три месяца и самому решить, где ему жить дальше, дома или в интернате. Но едва человек поступал сюда, его принуждали отписывать квартиру либо интернату, либо писать дарственную на определенное лицо, тесно связанное с интернатом. И вот именно таким принуждением отписать квартиру заинтересованному
Зато историю с обязательной передачей личных вещей на казенный баланс многие отлично помнят — десять дней бессмысленной паники и жестокой нервотрепки.
И никто-никто из персонала, явно осведомленного о нововведении, за эти десять дней не прошел по комнатам, не разъяснил, что это за приказ, и не попытался успокоить проживающих.
И вот, повидавшая на своем веку все прелести интернатской жизни, я написала об этой возмутительной истории письмо на имя губернатора области Амана Гумировича Тулеева. Но отправить его решила не напрямую Тулееву, а сначала на имя моего знакомого, жившего в Кемерово.
Под этим письмом также подписались разносчица наших новостей Варвара и приведенная ею местная старушка. А старушка эта ни много ни мало была заслуженной учительницей, прошла сталинские репрессии, пережила ленинградскую блокаду. Ну как не поверить такому заслуженному человеку? Напрасно я тогда не насторожилась — ведь человек уже старый, не очень-то адекватен. Позже я горько раскаивалась, что разрешила поставить подписи под своим обращением к Тулееву этим двум проживающим.
А случилось вот что. Мой знакомый кемеровчанин, получив письмо, снял с него копию. Оригинал он отправил Тулееву, а копию в газету «Рабочий Новокузнецк ». Была такая газета в конце 1990-х, потом ее закрыли. И вот утром, когда все еще спали, в комнату зашел председатель Культурно-бытовой комиссии (КБК) и тихонько разбудил меня.
— Тамара, твое письмо напечатали в газете, — сказал он. — Директриса злющая приехала на работу, а ты молодец!
Я спросонья не «врубилась» — какое письмо, какая газета? Выглядела полной идиоткой. А когда выяснилось, в чем дело, обдало горечью, меня ведь не предупредили, что письмо, адресованное Тулееву, попадет в газету.
Я сама виновата — не пошла бы на поводу у больных людей, ничего бы не было, ни со мной, ни с ними. Когда Варвара рассказала, как с ними разбиралась директриса и члены КБК, я похолодела, и закололо в груди. Я представила себя на месте этой восьмидесятидвухлетней старушки, которая униженно стоит перед членами КБК, а те хором орут на нее. Но ведь я не заставляла Варвару со старушкой подписываться под тем письмом! Они сами изъявили желание, и я предупредила, что за свои подписи придется отвечать. Сама-то я была готова ответить.
Вскоре и меня призвали к ответу: директриса прислала трех стариков, чтобы те меня на руках подняли на второй этаж по лестнице на это собрание. Глянув на эту пожилую рабсилу, я поняла, что они меня не дотащат до места и, скорее всего, грохнут на лестнице. Причем им за это ничего не будет, все спишут на мои гиперкинезы, мол, затрепало ее, вот и не удержали. Тогда еще проживающих в доме-интернате было мало, все жили на первом этаже, поэтому директриса не разрешала
— Пойдем, тебя директриса зовет на собрание, — сказал мне один из старичков.
— Никуда не пойду, — ответила я. — Если я кому-то нужна, пусть сами приходят.
Старички ушли. Вскоре явились члены КБК.
— Тамара, нас директриса послала к тебе, чтобы разобраться насчет жалобы, — сказал председатель.
— А почему она сама не пришла с вами? — резонно спросила я. — Ведь жалоба касается и ее лично. Мне хотелось бы, чтобы и она присутствовала. И я задам ей вопрос, почему и кто спровоцировал ситуацию с продажей вещей? И почему целых десять дней длилось то безобразие? Почему люди паниковали и продавали свое последнее имущество за бесценок? Ведь за десять дней можно было разъяснить проживающим, что за постановление вышло.
Председатель выслушал меня и устало махнул рукой:
— А, пусть сами разбираются! — И члены КБК ушли.
Я считала, что повела себя логично — директриса обязана была присутствовать и дать объяснения той ситуации. Но, видимо, ей нечего было сказать в свое оправдание. На следующий день она направила ко мне старшую медсестру и главврача. Старшая медсестра села на табурет, врач же осталась стоять.
— Тома, ты что это жалобы пишешь на директора? — начала врач.
— Этой жалобы не было бы, если бы нам сразу разъяснили, что это за постановление, — принялась объяснять я.
Но в их планы, видимо, не входило выслушивать меня. Старшая медсестра, не поднимаясь с места и не поднимая головы, тыкала пальцем в мою жалобу и допытывалась:
— А вот тут, почему не так написано? А вот это слово, почему не там стоит?
Придиралась именно к написанию, хотя письмо было отредактированным и откорректированным.
Врач, на свой манер, тоже принялась протестовать на повышенных тонах, постепенно переходя на крик. Я понимала, что они специально это делают, чтобы запугать меня. Тогда я тоже заорала. На меня всю жизнь так давили начальственным ором, что вполне имею право им же ответить. На самом деле я многое могла бы сказать и объяснить, но проклятые гиперкинезы не дали мне этого сделать, я свалилась с коляски на пол. На минуту врач и сестра перестали орать. Сестра даже повернулась ко мне. И я попросила ее с пола:
— Пожалуйста, покажите, где и что здесь неправильно написано?
— Может, тебя поднять? — спокойно, как ни в чем не бывало, спросила сестра.
— Сама поднимусь, — отказалась я от помощи и, покорячившись, села на попу прямо на полу. — Тома, напиши опровержение на это письмо, — предложила мне врач.
Я усмехнулась и помотала отрицательно головой:
— Опровержения писать не буду. Зачем же опровергать правду?
— Значит, не напишешь опровержения?
— Нет! — твердо сказала я.
Врач и старшая медсестра ушли. Примерно через три недели директриса врача уволила, она увольняла всех, кто не захотел или не сумел исполнить ее приказ. И вот однажды вечером сижу на улице и вижу, ко мне приближается эта самая врач. Присев рядом на скамейку, она начала слезно жаловаться, что директриса ее выгнала.
— А помните, как требовали от меня опровержения и орали? — задала я ей малоприятный вопрос.
— Я? Когда? Ой, мне тогда так стыдно было, что я ничего не помню, — скосив глаза к переносице, промямлила она виновато.