Травяной венок. Том 2
Шрифт:
– Вы должны ускорить эту работу, – приказал Помпей Страбон своим командирам и солдатам. – Я хочу, чтобы все было закончено сегодня, а не через восемь дней! Поставьте двести человек на порку и двести на обезглавливание. И поторапливайтесь, у вас не чувствуется ни сработанности, ни системы. Если вы их не добьетесь, то не справитесь.
– Может быть, лучше было бы заморить их голодом? – спросил сын консула, хладнокровно наблюдая за резней.
– Это было бы значительно проще. Но не по закону, – ответил ему отец.
Более пяти тысяч аскуланских мужчин погибли в этот
На закате консул встал со своего курульного кресла.
– Всем назад в лагерь, – скомандовал он лаконично. – С детьми и женщинами мы разберемся завтра. Здесь, внутри, охрана не нужна. Закройте только ворота и поставьте стражу снаружи.
Он не дал распоряжений об уборке тел с площади, так что все осталось в нетронутом виде.
Утром консул вернулся на свой трибунал, нисколько не тронутый зрелищем, которое перед ним предстало, в то время как его солдаты собрали оставшихся в живых в группы вне периметра площади. Приговор консула был для всех один:
– Немедленно покинуть город, взять только то, что можно унести с собой. Никакой еды, никаких денег, ни ценностей, ни вещей на память.
Два года осады сделали Аскул прискорбно бедным местом; денег осталось мало, ценностей еще меньше. Но перед тем, как изгнанницы покидали город, их обыскивали и никому из них не позволили зайти в свой дом с того места, куда их согнали. Каждая группа женщин и детей была просто выгнана из ворот, как стадо овец, и выведена сквозь ряды армии Помпея Страбона в местность, полностью обобранную занимавшими ее легионами. На мольбы о помощи, на плачущих старух и вопящих детей никто не обращал внимания. Солдаты Помпея Страбона видали добычу и получше. Красивые женщины достались командирам и центурионам, более или менее привлекательные – солдатам. И когда с этим было покончено, все оставшиеся в живых были выгнаны в опустошенные окрестности через день или два вслед за своими матерями и детьми.
– Отсюда нечего взять в Рим для моего триумфа, – сожалел консул, когда все дела были завершены, и он мог встать со своего курульного кресла. – Отдайте все, что здесь есть, солдатам.
Цицерон вслед за своим командующим спустился с трибунала и, раскрыв рот, уставился на то, что представлялось ему величайшей бойней в мире. Он смотрел теперь на это без тошноты, без сострадания, вообще без всяких чувств. А вот его друг Помпей, которого он обожал и знал, что он столь добр, мог беспечно откидывать с висков назад желтую гриву своих волос и весело насвистывать сквозь зубы, выбирая дорогу между глубокими лужами застывшей крови на площади, и его прекрасные голубые глаза не выражали ничего, кроме одобрения, когда они блуждали между горами обезглавленных трупов.
– Я попросил Попликолу оставить двух хорошеньких женщин для нас,
Цицерон издал всхлипывающий вздох.
– Гней Помпей, я не безвольный человек, – ответил он героически, – но у меня нет ни силы духа, ни мужества для войны. А после того, что я увидел за последние два дня, я не удивился бы, даже если бы увидел, как Парис занимается этим делом с Еленой! А что касается аскуланских женщин, то избавь меня от всего этого, пожалуйста! Я буду спать, как колода.
Помпей рассмеялся и положил руку на худые согбенные плечи своего друга.
– О, Марк Туллий, ты самая засушенная весталка из всех, которых я встречал! – сказал он, все еще смеясь. – Враг есть враг! Можно ли чувствовать жалость к людям, которые не только изменили Риму, но убили римского претора и еще сотни римлян, разорвав их на части! В буквальном смысле! Однако спи себе, если тебе так хочется. Я постараюсь за двоих.
Они вышли с площади и по короткой широкой улице направились к главным воротам. И здесь было то же самое: ряд ужасных трофеев с изорванными шеями и серыми, исклеванными вороньем лицами тянулся, насколько хватало глаз вдоль стен в обе стороны. Цицерон поперхнулся, но он уже обладал достаточным опытом, чтобы не опозориться на глазах консула Страбона, поэтому он и теперь избежал позора перед своим другом, который продолжал болтать:
– Здесь нет ничего, что можно было бы показать на триумфе, – говорил Помпей, – но я нашел на самом деле превосходную сеть для ловли диких птиц. А мой отец дал мне несколько томов книг – издание произведений моего прадедушки Луцилия, которых никто из нас даже не видел никогда. Мы думаем, что это работа местного переписчика, достаточно ценная и красивая.
– У них нет еды и теплой одежды, – молвил Цицерон.
– У кого?
– У женщин и детей, изгнанных из города.
– Надеюсь, что действительно нет.
– А что будет с тем ужасом внутри?
– Ты имеешь в виду трупы?
– Да, трупы. И кровь. И головы.
– Со временем они сгниют.
– И вызовут заразу?
– Заразу для кого? Когда мой отец запрет ворота навсегда, ни одного живого существа не останется внутри Аскула. Если кто-нибудь из женщин и детей проскользнет назад, когда мы уйдем, они не попадут внутрь. С Аскулом покончено. Никто не будет тут больше жить, – заявил Помпей.
– Я теперь понимаю, почему твоего отца называют Мясником, – заявил Цицерон, не заботясь о том, что его слова могут быть обидными.
Помпей же воспринял их как комплимент: у него были странные зоны в сознании, где его личные убеждения нельзя было поколебать, не то что изменить.
– Неплохое имечко, не так ли? – спросил он грубовато, боясь, что сила его любви к отцу уже переходит в слабость. Он прибавил шагу. – Прошу тебя, Марк Туллий, пошли быстрее. Я не хотел бы, чтобы другие cunni начали без меня, потому что именно я расстарался, чтобы нам дали женщин в первую очередь.