Требуется наследник
Шрифт:
– А нечего было лезть в чужое домовладение, - поддержал рассказчицу Коньков, - Пропало что-нибудь? Успел, небось, по ящикам пошарить?
– Да уж успел. Все квитанции и платежки на пол вытряхнул, они в комоде лежали. До альбома добрался - а тут как раз увидел, что калитка открывается, второе-то окно, вот это, как раз на калитку выходит. Раз - и на подоконник. Рассчитал - я на порог, а он в тот же миг в кусты и был таков... Только по-другому вышло. Господи, и зачем я только вернулась!
Коньков оглянулся на окно. Да уж, рама здоровенная, если по лбу врежет, так это без последствий не останется.
– Что ж ему понадобилось все-таки? Не квитанции же и не старый альбом. Может, деньги искал?
– Да какие тут деньги? Именно что альбом. Он когда приходил, интересовался фотографиями. Я же говорю - в родню набивался: я, дескать, Кулькин, как и вы, но не совсем. Будто бы у тети Тани ребенок был до брака, а Кулькин, ее муж, этого ребенка усыновил и свою фамилию дал...
– И что?
– с искренним любопытством спросил Коньков, припоминая, как ветвится нарисованное им самим генеалогическое древо купеческого семейства, - Был мальчик-то или не было?
– Никакого мальчика - и слышать не желаю, так ему и сказала.
– С чего же он взял - насчет мальчика? Может, документ какой у него имелся? Или письмо, к примеру?
В своем желании подсказать ответ Коньков едва себя не выдал, но собеседница, увлекшись, ничего не заметила.
– Открытку старую предъявил, будто написана с фронта, но не в эту войну, а в ту еще, первую мировую. Дуру нашел. Там ни имен, ни фамилий. Муж жене пишет, ребеночка какого-то упоминает. Так этот хмырь прицепился, что он и есть этот ребеночек, а тот, кто открытку писал, - его настоящий отец, а не Кулькин. Я ему - не было у тети Тани других детей, кроме Сашки-героя, а он свое молотит. Есть, мол, доказательства. Открытка - доказательство. И еще письма какие-то будто бы были...
– Вот что я вам скажу-доложу, дорогая Галина Петровна, - запел медовым голосом отставной сыщик, которому на его веку не раз приходилось добывать ценную информацию у самых разнообразных людей, в том числе и у полоумных старух, - Вот что я предлагаю. Вы тут понервничали, понять можно, как не понять, если милиция с вас подписку о невыезде отобрала, кому такое нравится? Хотя вы и уезжать-то никуда, конечно, не собирались, а все-таки неприятно. Ну куда бы вы поехали? За границу - смешно сказать, чего вы там забыли? Была бы там родня, близкие люди...
– Какая родня?
– всхлипнула несчастная тетка, промокая глаза несвежим, скомканным платком, - Была родня, да закончилась. А этот тип...
– Господин Калкин в родню набивался, вы сказали...
Гость, сочувствуя горестям хозяйки, взял ее заботы на себя: вскипятил чайник, достал из буфета две чашки, не очень чистые, сахар и пакетики чая "Пиквик", и оба уселись за стол. Она - рассказывать, а он - слушать.
...В каждой почти семье существует собственная легенда: обязательно своя красавица, свой злодей, какое-нибудь необычайное стечение обстоятельств, загадочные совпадения, никаким разумным объяснениям не поддающиеся.
Мать невзрачной особы, что излагает отставному сыщику легенду семьи купцов Плотицыных, и слыла той самой красавицей. В доказательство предъявлена была старинная фотография двух сестер. Не та, которую Коньков обнаружил на чердаке. Здесь Таша - Наташа - постарше,
Рассказчица - дочь Натальи - не в мать удалась. Папаша ее - и его фотография извлечена из альбома - доченьке подгадил, наградил длинным носом, который к низу расширяется, как утиный клюв. Вот он, красный профессор, товарищ Замков.
Но была у Замковых еще одна дочь, лет на двенадцать-тринадцать старше рассказчицы. Та, что появилась на свет в год разрухи, бед и скитаний.
– Неужели ни одной фотографии не сохранилось?
– Знаете, папа, он... Ну так получилось. Анна в интернате жила. В хорошем, для привилегированных детей. Ладно, я расскажу все, как было. Они же все умерли - и папа, и мама, и Анюта. Чего же теперь скрывать?
– Вот именно, незачем, - поддержал отвагу собеседницы Коньков.
Вот и пошла-поехала раскручиваться сказка-легенда плотицынской семьи. Две сестрицы - плотицы. У старшей богатый жених Сергей Мансветов (ага, и фамилия наконец-то всплыла, - взял на заметку Коньков. Кстати - не очень русская. Возможно, армянин, богатых эмигрантов из Армении много было в Европе после турецкой резни в 1915 году). Сергей - единственный сын богатой вдовы, свет в окошке, учился в Германии. С душою прямо геттингентской помните? Мамаша за ним - как пришитая: охранять юнца от искушений, болезней, неподобающих знакомств. А тот возьми да и заведи роман с русской барышней. Вроде бы всем взяла: и хороша, и не бедная, и в консерватории учится в Лейпциге. Однако вдове и принцесса бы не угодила, а тут купчиха. Словом, со свадьбой тянули-тянули и дотянули...
– Ребеночка, что ли, сделали?
– подумал в этом месте непочтительный Коньков и продолжал слушать еще внимательней.
...Что-то они все ссорились, характер у жениха пылкий был, южный. Однажды так невесту обидел, что та от обиды в Россию сбежала, под родительское крыло. Сергей ей все писал, обратно звал, а потом сам за ней подался. Все бы обошлось: милые бранятся -только тешатся. Только время оказалось неподходящее: накатила первая мировая война, накрыла беспечных влюбленных с головой, как лавина. Молодой человек отбыл в действующую армию, куда-то под Могилев, пару раз в отпуск успел приехать. Сергей встречался с Наташей в Малаховке, в том самом доме, где живет теперь Марья Фоминична со своим как бы другом Юрием Анатольевичем. Только дом выглядел, конечно, не так...
– Сохранились, может быть, фотографии?
– Нет, к сожалению. В детстве, кажется, я видела какие-то снимки. Дом с колоннами, просторное крыльцо, на ступеньках люди... Только папа, знаете... Ему все это было не по душе, он был настоящий коммунист, барства не терпел.
С папашей этой словоохотливой дамы все более или менее ясно. Прошлое жены ему поперек души, ничего удивительного. Борец за народное счастье, а тут купцы, мещане, дом свой, видите ли... Хотя многие из этих борцов позже очень даже полюбили собственную недвижимость.