Третье дело Карозиных
Шрифт:
– Пожалуй, – сказал он наконец, – я вас недооценил. И любой другой на моем месте пустил бы вам пулю в грудь, господин Карозин. Но не я. Я прекрасно понимаю, что отсюда мне не выбраться. Если вы все это знаете, значит, знаете это от Мельского. Если вы все это знаете, значит, здесь и правда полным-полно агентов. Я не ошибаюсь? – Он помолчал. – Нет, не ошибаюсь. – А если все это так, то скажу я вам только одно, Никита Сергеевич. Скучно мне жить стало. Скучно. Решил с судьбой в орлянку сыграть. Сыграл. И проиграл. А раз так, то между позором судом и смертью я выберу смерть. И даже ваша жизнь мне не нужна, не настолько я кровожаден. Мне и своя-то жизнь не нужна. Не нужна вовсе… – он помолчал, опустил голову. – Идите, Никита Сергеевич, пока я не передумал. И передавайте привет своей очаровательной супруге. Спасибо
– Одумайтесь, Денис Николаевич, – Карозин и не собирался уходить. – Одумайтесь, стоит ли вот так? Неужели нет ничего на свете, что остановило бы вас? Неужели нет ни одного человека, одна только мысль о котором переменила бы сейчас ваши намерения? Неужели ничто не в состоянии вас сейчас переубедить, что смерть это не выход?
– Нет, Никита Сергеевич, – устало ответил Фарапонов. – По сути жизнь моя кончилась со смертью мой жены, а было это три года тому назад. С тех пор я и не жил, можно сказать. Скучал, влачил существование. И что мне с такой жизни? Бог, скажете? Ну так я в Бога не верую. Все от меня ушло, как Дарья умерла. И вера умерла вместе с ней. Все умерло, все. А у вас все еще есть. И жена ваша жива и здорова и вас любит. Идите, скучно мне и мерзко. И себя ненавижу и вот вас. Себя за то, что что человека во мне не осталось. А вас за то, что слишком уж много в вас человеческого. Идите, полно вам.
– Я не уйду, – упрямо повторил Карозин. – Не оставлю вас в таком состоянии.
– Что ж, воля ваша, – криво усмехнулся Фарапонов и, опустив дуло, выстрелил ему в правое бедро.
Карозин вскрикнул от боли, и, дернувшись, упал с лавки.
– Что вы делаете?! – закричал он, одновременно пытаясь остановить кровь и видя, как подполковник как-то странно медленно подносит дуло к виску.
– Уж простите, это я не хотел, чтобы вы мне мешали, – улыбнулся подполковник. – А рана ваша неопасн…
В этот момент в дверь ворвались трое агентов с пистолетами и прогремел выстрел.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Через два дня Катя решилась навестить Наташу. Это была их первая встреча после разыгравшейся трагедии и Катенька, признаться, готовилась к тому, что будут потоки слез, истерика, уговоры… Но ее приготовления, противу ожидания, оказались напрасны.
Катя поняла это сразу, едва вошла в просторную прихожую и лакей доложил о ней Галине Сергеевне. Генеральша тотчас вышла сама, вся в черном, с заплаканным лицом и кинулась к Катеньке, увлекая ее за собой со словами:
– Катерина Дмитриевна, – говорила она приглушенным голосом и все время отчего-то поглядывала наверх, на комнаты над головой, до тех самых пор, пока не провела гостью и не закрылась с ней в своем маленьком, отделанном в весенних цветастых тонах будуаре. – Душечка Катерина Дмитриевна, объясните же мне наконец, что произошло? Что с моей Наташей случилось?
Катя попыталась было открыть рот, чтобы сказать что-то неопределенное, но Галина Сергеевна ее перебила:
– Она ведь, голубушка моя, третий день не ест, не пьет, из комнаты почитай и не выходит. А нынче поутру спустилась ко мне, бледненькая такая! Исхудала, милая моя, подурнела! И говорит мне, мол, спасибо вам, тетенька, что вы меня кормили-поили, что приласкали меня, сиротку, а теперь простите меня, но я… – вдова всхлипнула и приложила батистовый платочек к глазам. – А теперь, говорит, я пойду от вас в монастырь… Ужас-то какой! – генеральша покачала головой. – Это ж такая молоденькая, это ж себя заживо хоронить!.. А я ведь ей и жениха уже присмотрела, видный мужчина, военный. Солидный, что называется, и наследство получил. Отличная бы из них пара получилась, а тут вот… А ей как только про него заикнулась, так она, бедняжечка моя, вся в лице переменилась! Да как глянет на меня! Ну, я даже вот ведь какое дело, испугалась… Думала, кричать начнет, браниться, хотя прежде за ней такого не водилось, но тут… А она мне, знаете, этак вот еще тише и спокойнее говорит, спасибо, мол, тетенька, за заботу, но я для себя уже все решила… Да и так она это сказала, – опять платочек к глазам, – что я думаю, да лучше бы уж осерчала и побранилась, чем вот так вот… Она ведь и правда решила все… Неужто решила? – в ужасе переспросила
Катенька вздохнула, погладила несчастную всхлипывающую вдову по пухленькой ручке и согласно кивнула:
– Конечно, конечно, Галина Сергеевна, я с ней тотчас же поговорю. Успокойтесь, возможно, все обстоит не так уж и плохо, как вам показалось, – признаться по чести, говоря это, Катенька очень сомневалась в собственных словах, но надо же было хоть как-то утешить бедняжку.
– Дай-то Бог, Катерина Дмитриевна, – прерывисто вздохнула Морошкина. – Дай-то Бог!
Катенька вышла из будуара и вслед за слугой, позванным колокольчиком, стала подниматься на второй этаж по широкой, устланной пушистым бордовым ковром, лестнице. Слуга, одетый в зеленую ливрею, прошел по коридору и остановился перед последней слева дверью. Деликатно постучав, он приотворил ее и сказал густым баском:
– Катерина Дмитриевна Карозина.
– Зови! – ответил знакомый Наташин голосок, правда Катенька отметила про себя, что прежней радости в нем не звучало.
Она шагнула в комнату, дверь за ней закрылась и Катенька смогла оглядеться. В Наташиной спальне ей бывать не приходилось. Комнатка была небольшой, но светлой, в углу стояло большое трюмо в резной раме, напротив него, у окна – кровать, застланная кисейным покрывалом, светлого дерева шкап. Два изящный креслица и низенький столик перед ними занимали центр этой милой, светлой комнатки. Тюлевые занавески, ненавязчивые шпалеры с луговыми цветами, словом, здесь было мило. Хозяйка комнатки сидела за бюро, стоявшем рядом к кроватью по другую сторону окна.
Наташа, как правильно заметила Галина Сергеевна, заметно похудела и подурнела – под глазами залегли тени, личико осунулось, а его цвет неприятно поражал болезненной, восковой какой-то бледностью. На ней было надето простое домашнее темно-серое платье, свободное и лишенное каких бы то ни было украшений, косы были сложены на затылке. Увидев Катеньку, Наташа устало улыбнулась и поднялась ей навстречу.
– Здравствуй, друг мой, – проговорила Катенька, обнимаясь с Наташей.
– Я рада, что вы зашли, – ответила та, впрочем, без особой радости в голосе, как снова отметила про себя Карозина. – Сядем, Катерина Дмитриевна? – и она, взяв Карозину за руку, усадила ее в одно из креслиц. – Тетушку видели?
– Видела, Наташа, – со вздохом ответила Катя. – Она говорит, что ты собралась в монастырь?
– Да, – спокойно подтвердила Натали.
– Но, Наташа, ты еще так молода… И хотя и не это главное, – тотчас поправилась Катенька под быстрым взглядом Наташи, – но уверена ли ты, что хочешь именно этого? Нужны ли Господу такие жертвы?
– Это не жертва, Катерина Дмитриевна, – с легкой печальной улыбкой откликнулась Наташа. – Вы не понимаете. Я хочу посвятить жизнь Господу. Это мое желание, а не жертва.
– Ты уверена в этом? – Катенька слегка нахмурилась.
– Такого, как Мишель, Господь один раз только дает, – печально, но спокойно сказала Наташа. – А другого мне не надо, – добавила она и покачала головой. – Так что уж простите меня, Катерина Дмитриевна, только в мир я не вернусь. Буду свой грех замаливать.
Катя промолчала, понимая всю тщетность дальнейших уговоров и принимая Наташино решение всей душой, понимая ее, как только одна женщина может понять другую.
– Что ж, Господь с тобой, Наташенька, – она обняла девушку и поцеловала ее в нежную бледную щеку.