Третий ангел
Шрифт:
Сражение, длившееся до самого вечера, не дало преимущества ни тем, ни другим. И хотя татар полегло под стенами гуляй-города гораздо больше, силы не сравнялись. Самой тяжёлой потерей для крымцев была гибель Теребердея и пленение Дивей-мурзы. Хан, ещё недавно ревновавший молодого соперника и втайне желавший ему гибели, сразу почувствовал, каково управлять войском без Дивея. Узнав, что тот в плену, приказал во чтобы то ни стало вытащить из русских ножен первую саблю Крыма.
... Русские не
— Долго ль простоит тут крымский царь? — спросил воевода.
Татарин пожал плечами.
— Об этом спросите самого великого мурзу Дивея. Я всего лишь слуга…
— Ты с нами не шути! — поднёс к его носу громадный кулак переводивший допрос Темир Алалыкин.
— Хочешь, я сам у него спрошу? — испугался слуга. — Мой господин, — обратился он к рыжебородому пленнику, — русский батыр хочет знать: долго ли простоит здесь наш великий царь?
— Мать честная, — обалдело поморгал глазами Алалыкин, — так ты и есть Дивей-мурза?
— Нет, я мурза невеликий, — неприязненно ответил Дивей, бросив на слугу косой взгляд.
— Сбегайте за князем Репниным, — приказал Воротынский. — Он в Орде бывал, должен Дивея в лицо знать.
Увидев пленного, Репнин всплеснул руками.
— Ай да Алалыкин! Ты хоть знаешь, ослоп, кого ты в полон взял?
Дивей понял, что запираться бессмысленно. Он сидел на земле, скрестив ноги, с завязанными за спиной руками, упрямо угнув голый синеватый череп. Русские во все глаза разглядывая сидящего на земле знаменитого мурзу, тыкали в него пальцами, посмеивались. Наконец, мурза не выдержал:
— Мужичьё! Вам ли тягаться с нами!
— Гляди на него! — изумился Никита Одоевский. — Сам в плену, а туда же, грозится.
— Если бы вы взяли в плен не меня, а хана, я бы знал как его освободить, — заносчиво кинул Дивей…
— И как же? — прищурился Воротынский.
— Я бы зажал вас здесь и выморил голодом. Ваши обозы захватили мои воины. Через три дня вы сожрёте ваших лошадей. Через пять пойдёте полонянниками в Крым.
Воротынский поманил Хворостинина, повёл за собой.
— Глянь туда, — негромко сказал он. — Правду сказал бусурман. Обложили нас как зверя в берлоге. Без подмоги не выйти. А хуже всего, что воды мало.
Хворостинин поднялся на телегу, повёл головой. Всюду, насколько хватало глаз, горели огни татарских костров. Князь не стал напоминать воеводе, что он предлагал поставить гуляй-город не на холме, а у речки. Спросил лишь негромко:
— Что делать будем, Михайла Иваныч?
— Не ведаю, — буркнул Воротынский.
7.
Покидая
Токмаков поначалу ретиво взялся готовить город к обороне, но скоро убедился, что защищать столицу некому. Всё войско поделили меж собой царь и Воротынский, в распоряжении московского воеводы осталось лишь горстка стрельцов. Какая уж тут круговая оборона! Жиденький заслон, который татарва прорвёт и не заметит. Можно бы дать оружие посадским людям, но царь перед отъездом сие строжайше запретил, памятуя шведский бунт, когда стокгольмская чернь, вооружась, предала короля Эрика боярам.
... Ночью Токмакова разбудил слуга. Шепнул сквозь полог:
— От Воротынского вести.
В сенях устало притулился к косяку широкоплечий опричник. Простовато-скуластое лицо было серым от пыли. Токмаков набросился с расспросами, но посыльный сначала попросил поесть. Давясь и чавкая, в момент слопал курицу, выглохтал сулею с вином и осовев, сунулся спать. Напрасно воевода тряс опричника за грудки, тот только мычал, не в силах раскрыть глаза. Токмаков махнул рукой и отступился.
Час спустя оживший и умытый посыльный рассказывал, как войско Воротынского оказалось наглухо запертым в гуляй-городе.
— Последних лошадей доедаем, а хуже всего — воды нет. Солнце жарит аж в самую маковку, а татарва нарочно коней в Рожае купает. Дразнятся. Пытались колодцы копать. Куда! Не дорыться. К реке тоже не пройти, стерегут. Своего Дивей-мурзу требуют. Сначала выкупить предлагали за любую цену. Теперь нашим пленным глотки режут, чтоб мы видели.
— А как же ты прошёл?
— Ночью ужом просклизнул. Спасибо, луна зашла, и собаки не учуяли. Кабы взлаяли — карачун.
— Ты сам-то какого роду будешь?
Посыльный отвёл глаза, поиграл желваками на скулах, неохотно ответил:
— Мне про свой род лучше помалкивать. Умной-Колычев я. Звать Данилой. Покойного митрополита двоюродный племянник.
Токмаков присвистнул:
— Так ведь все твои родичи у Малюты в подвалах.
— Оболгали их! Челядь подлая на добро наше позарилась.
— А как же ты уцелел?
— В войске был. Небось ещё достанут. У Малюты не сорвётся! — горько усмехнулся Умной.
— А чего ж к татарам не подался? — как бы невзначай осведомился Токмаков.