Третий Рим
Шрифт:
Третий год шел к концу после второго брака – а все праздной ходила Елена, новая княгиня великая.
Чего-чего ни делал Василий. И лекаря восточного звал, травами и разными зельями тот пользовал его и рыбий камень пить давал… И к ворожеям, к наговорницам, презрев запрет христианский, ездил и ходил темною ночью государь, таясь от людей… Ничего не помогало.
Смотрели княгиню знахари и знахарки много раз – и все говорили:
– Здорова княгиня и плодородна!
– Значит, я виной… За мои грехи старые род мой без потомства останется, пересечься должен? Не хочу я! Не бывать этому!
И странные мысли
Нередко с завистью посматривал он на любимца, постельничего своего, на молодого богатыря Ваньку Овчину, князя Телепнева-Оболенского. Кроткий, тихий и незлобивый, хотя и храбрый в бою, Иван не одному князю был близок и мил. Отличала его и молодая великая княгиня. При виде боярина вспыхивало побледнелое, прекрасное личико литвинки, снова огнем загорались ее потухшие, усталые, печальные глаза, звенел порою прежде веселый, детски беззаботный смех, который всегда так пленял Василия, еще когда он спознавался с девушкой.
Замечал все это муж. Больно ему было, и ничего не мог сказать. Княгиня держала себя, как и надо быть госпоже с любимым слугой мужниным. Овчина обожал молодую княгиню чисто, по-юношески, даже не скрывая этого. И был с нею так почтителен, как больше требовать нельзя.
И, покачивая седеющей головой, высокий станом, но исхудалый от болезни, согнувшийся, Василий думал про себя:
«Да, пара он ей! Не тебе, старому, чета. Да вот не судил им Бог».
И, по какому-то странному случаю, даже тени ревности не шевелилось в сердце старого, «грозного», как порой прозывали его, великого князя.
Между тем вешние светлые зори сменялись знойными, темными, летними ночами. Шли месяцы, годы. Три их ровно прошло. Все остается бездетной Елена. И стала она ездить по разным ключам чудотворным, воду пить… По местам святым, по монастырям, которые славились чудотворными иконами, мощами святых целителей или живыми молитвенниками-схимниками, известными жизнью строгой, святой и непорочной; всюду бывала. И молила там княгиня за себя и за мужа… Просила даровать ей чадо. Вклады богатые делала и поминки давала… Нищих кормила, оделяла… Все напрасно!..
В этих поездках порой сопровождал ее сам Василий, а за недосугом посылал провожатым кого-нибудь из приближенных, чаще всего – кроткого и преданного Овчину; сестра же его была в приближенье у Елены. Искренно расположенная к брату, Елена старалась приласкать и отличить во всем его сестру Аграфену, жену боярина Челяднина.
Однажды государь сказал Елене:
– Что бы ты не съездила к святому Пафнутию? Далеконько, правда… Да ведь и матери ж моей, сказывают, святитель в таком деле помог.
– На край света поеду, лишь бы в угоду тебе, государь! – отозвалась Елена.
Сборы были недолгие. Несмотря на конец сентября, погода стояла чудная. И вскоре по дороге в боровской Пафнутьев монастырь выступил длинный поезд, центром которого являлась колымага Елены.
Сам Василий, за недосугом, поехать не мог, а послал с ней князя Михаила Глинского, дядю ее, да Ивана Овчину с людьми.
Вся поездка прошла, как миг один, как сон для княгини молодой и для ее телохранителя верного. Вокруг, не считая челяди, все люди близкие, родные, ее дядя, его сестра… Этикет, все разряды и чины – забыты… Осеннее
– Туда бы и мне за ними! – вырвалось как-то у княгини, заглядевшейся ввысь. – Они пролетят над Литвою далекой, над родиной моей…
– Да разве так уже плохо тебе с нами здесь, княгинюшка светлая? – отозвался Иван, ехавший поручь колымаги и не сводивший глаз со своей госпожи.
Елена взглянула на него, покраснела отчего-то и невнятно промолвила:
– Нет. Сейчас – хорошо!
Прибыли наконец в обитель.
Приняли их честь честью. Княгиня отдохнуть пошла. Князь Глинский и Овчина, по зову настоятеля, явились на трапезу.
Тут, конечно, зашла речь о цели приезда великой княгини.
– Пафнутий – святитель, скоропомощник во всем! Он исполнит желание князево! – отозвался убежденным голосом настоятель, отец Илларий.
– Верим, отче!.. Все от Бога. Он все посылает… – подтвердил князь Михаил Львович Глинский. – А, кстати, скажу, что мне на Литве еще, на родине прилучилось одного разу. На полеванье я был… Молодым еще… С хортами выезжаю… Доезжачих два, не то три – разъехались по следам… Я поотстал. Жду пока что. Спешился, на траву прилег да лежу себе. А так, по дороге, что лесом шла, двое плетутся… Крестьяне простые. Муж и жена, видно… Поклон, вестимо, отдали. Он – мужик как мужик. Худой, долговязый… Видно, немало лямку на веку потянул. А баба – красавица писаная. Прямо – крулева. Ответил я им на привет и пытаю: кто? да откуда? Назвали они себя. «А идем, – говорят, – из монастыря ближнего. Там, в кляшторе в самом, икона чудотворная… На второй, – говорит мужик, – я жене женат… И добыток немалый имею… Три хутора у меня. А детей нет. Сколько лет копил да трудился, и все придется не то чужим людям покидать, не то родичам, что хуже мне чужих… Вот и молю Бога, не даст ли утешения: дитя не пошлет ли?»
Поглядел я на него, на нее… Она, словно вишня, рдеет. Глаз не видно, до того ресницы густы да тяжелы опущенные. Ну, говорю: дай тебе Бог! А жене твоей – особенно… «Да, – говорит, – что женино, то и мое будет. Слышь, пан: очень ты от сердца мне пожелал. Не сбудется ли слово твое? Возьми, для счастья, хоть на короткий срок работницей жену мою себе на двор… Не корысти ради прошу. И не возьмем мы ничего с тебя… Позволь только, пан».
Подумал, подумал я и пытаю ее: «Пойдешь ли на короткое время со мной? Поживешь ли на дворе моем?» Совсем сгорела от сорому, бедная. Глянула быстро на меня, словно стрелой уколола, да и шепчет губами коралловыми: «Воля, – говорит, – мужняя и твоя. Возьмешь – пойду!»
Только мне и нужно было. Вскочил я на коня, взял ее на седло, назвал себя и говорю: «Ну, приятель, раньше чем через месяц – и глаз ко мне не кажи. Не пущу своей работницы». Дал шпоры коню и поскакал. Через месяц, по уговору, явился мужик, взял жену… Справлялся я потом: чудный хлопец, сын у него. Все меня холоп вспоминает, за доброе пожеланье благодарит…
И густым раскатистым смехом заключил свой рассказ вельможный князь.
– Все бывает… Все от Бога! – кивая задумчиво головой, проговорил игумен.