Третий роман писателя Абрикосова
Шрифт:
У родителей жены было все наоборот: и зарабатывали хорошо, и ни на что не претендовали. Тесть после какой-то большой неприятности – что за неприятность, об этом в семье не говорили – ушел из инженеров в рабочий класс. Так, из принципа – инженер, бауманец, сын инженера и внук инженера, а двоюродный дедушка, вообще, дореволюционный почетный академик, строитель Николаевской судоверфи. Сами видите – потомственный интеллигент, а вот пожалуйста – всю пятилетку две нормы в смену, а почему? А потому, что интеллигентный человек, руки к правильному месту приделаны. Потом он стал бригадиром, а там пошел бригадный подряд, хозрасчет и все такое, так что с деньгами было все в порядке. Тем более что ни он, ни теща не стремились ни к чему этакому – жили в хрущевской кирпичной пятиэтажке в двухкомнатной квартире, сытно ели, добротно одевались, ездили отдыхать по путевкам со скидкой, так что с первым
С кооперативом тоже пришлось нахлебаться. В квартире жили тесть с тещей и двумя дочерьми – у Сашиной жены была старшая сестра. Четыре человека на жилой площади тридцать три метра. Восемь на человека, о постановке на учет и речи быть не могло – ставили, если меньше пяти метров на нос. Даже с кооперативом не проходило из-за этих лишних метров. Саша возмущался: «Безобразие, человек хочет купить себе квартиру на свои деньги!» «На свои, на свои…» – мимоходом вздыхала старшая сестра жены, ибо известно было, что три четверти первого взноса одалживает тесть. Саша пытался вскочить из-за стола, тесть клал ему на плечо крепкую руку, сажал на место. «Действительно, безобразие», – соглашался он, строго и прямо глядя на старшую дочь, а та громко выходила из кухни, что-то хмыкая своей младшей сестрице – нашла, мол, себе сокровище голоштанное. Сама она так и не вышла замуж.
Саша не хотел выписываться из родительской квартиры. Мама умерла, а отец хоть и покупал себе перчатки в тон ботинкам, но вообще здорово сдал, одряхлел, и жалко было, что квартира пропадет. А еще жальче, что отец мог выкинуть какую-нибудь стариковскую штуку: однажды, зайдя к нему в воскресенье, Саша застукал его с окномойщицей из фирмы «Заря». Ей было двадцать четыре года, сама из Нижнеудинска – эк ближние концы! – а Николаю Алексеевичу просто помогает, у него столько книжек, он такой интересный человек, и пожалуйста, не надо думать ничего плохого, у нее жених-офицер, служит в Мурманске… Скупость, давняя скупость взыграла в Саше, опять захотелось выгадать, сэкономить, и уж конечно, не хотелось быть благодетелем нижнеудинской феи и ее жениха-офицера.
Однако из квартиры пришлось выписываться, потому что отец не желал ее разменивать. «Об этом не может быть и речи!», – он взмахивал рукой, отметая любые прекословия. Но прописать туда Сашину жену тоже не хотел. Хотя впрямую не отказывал. «Мне не так просто на это решиться, – говорил он. – Я не хочу на старости лет оказаться в коммуналке». – «Да мы же не собираемся здесь жить. Это так, на всякий случай». – «На какой такой всякий случай? Понимаю, понимаю, – саркастически хохотал отец. – Но я не обижаюсь, люди смертны, и я в том числе… – он надменно щурился, – я опасаюсь не смерти, а жизни, сын мой. Вдруг, представь себе, ты разведешься с женой?» – «И что?» – «И тогда она будет иметь полное право врезать замок и повесить на кухне график уборки мест общего пользования! А вот этого я бы не хотел». – «Господи! – чуть не выл Саша. – Да она интеллигентный человек!» – «Верю». – «Да мы не собираемся разводиться!» – «Верю. Но мне надо все взвесить… Не торопи меня, не понукай».
В итоге, конечно, Саша выписался от отца и прописался к тестю, иначе с приемом в кооператив ничего не выходило.
Потом, уже через много лет после этих приключений, старшая сестра жены, крупнейшая учительница жизни, посоветовала Саше оформить опеку над отцом. Дряхлый-то он дряхлый, но всё жил и жил, вот уже на двенадцать лет пережил маму, но, с другой стороны, вероятность его скорого ухода в мир иной от этого не уменьшалась, скорее наоборот, не так ли? Так что надо шевелиться в этом направлении. Саша возмутился. Что бы он там ни говорил о своемотце, как бы он к нему самни относился, но это его отец, и не надо, ради бога, высчитывать дату его предстоящей смерти! Кажется, он даже хлопнул ладонью по столу, как и полагается настоящему мужчине. Но сестра жены именно к этому жесту прицепилась. «Какие вы все порядочные, – врастяжку сказала она. – Настоящие мужчины, и отца-то вы уважаете, и родителей жены, и прямо слова при вас не скажи…» Ясно, что она в виду имела – не отданный долг тестю за первый взнос в кооператив, и даже отцовскую машину, наверное. То есть считала Сашу полнейшим иждивенцем. Несправедливо! Машину Саша у отца не выклянчивал, а если насчет первого взноса, то тесть добродушно пресекал все Сашины попытки начать отдавать частями этот долг: «… ладно, ладно, вам надо обставиться, вам надо одеться» и так далее. Но Саша не стал объяснять это сестре жены, он посоветовал ей самой оформить опеку, а еще лучше безо всякой опеки – законным браком. Старик еще хоть
Странно! Две сестры, у одной нет мужа, но есть ребенок, другая замужем, но без детей – отчего бы им не стать еще ближе? Отчего одна сестра не отдаст племяннику всю свою неутоленную материнскую любовь? Отчего другая не полюбит мужа своей сестры как родного брата? Но нет, не получалось почему-то. Безмужняя и бездетная не выносили друг друга. Каждая не прощала другой своего ущерба. Короче говоря, приход старшей сестры к нему на день рождения был совершенно невозможен. Равно как и их визит к тестю и теще на День Победы обуславливался тем, что сестрица с сыном уезжает к подруге на дачу. Если родные люди, по крови родные, вместе выросшие, не желают знать друг друга, то чего же ждать от друзей и знакомых? Но почему такое уродство? Почему?
Почему? – и Саша в отчаянии потряс сжатым кулаком, и тут дверь открылась, и вошла жена, и он испугался, что она увидит, как он тут молча жестикулирует сам с собой, и подумает бог весть что. Поэтому Саша откинулся на спинку стула и улыбнулся, пытаясь встретиться с ней глазами. Но она совершенно не заметила его движений. Она собрала со стола следующую порцию грязной посуды, отнесла на кухню, вернулась, сложила в прозрачный пакет нарезанный хлеб, а в опустевшую хлебницу составила рюмки. Саша увидел, что она все делает так, как будто его в комнате нету. О, такое часто у них бывало – но нет! Тогда было иначе. Тогда она была обижена, была в ссоре, она изображала, подчеркивала, что его нет, – а когда делают вид, что тебя нет, значит, ты очень даже есть! А сейчас она на самом деле не обращала на него внимания. Даже присела покурить и даже переглянулась с ним, и это было еще неприятнее – доброжелательный взгляд чужого человека.
Саша смотрел на нее, внимательно рассматривал ее всю, как днем в машине, но тогда было жалко ее и стыдно перед ней, а сейчас – совсем другое. Было удивительно – что она здесь делает? Кто она? Может быть, так сходят с ума? Говорят, бывают такие психические явления, когда не узнают близких, не узнают даже самих себя. Саша на всякий случай скосил глаза в сторону незашторенного окна и в темном стекле увидел свое отражение – узнал, слава богу. И ее он тоже узнавал, ни с кем не путал, не в том дело. А в чем? Почему именно она, почему именно с ней – вот в чем дело. Какая она? Да, она красивая. Красивое, очень скульптурное лицо – надоело повторять, но это так: чуть вдавленные виски, чуть крупноватый нос, уверенно очерченные губы, точно посаженная голова на сильной пружинистой шее. Ее было приятно рисовать, потому что всегда выходило похоже и выразительно. А что еще? «Я, такая-то, такого-то года рождения, окончила то-то…»
Тем временем жена докурила сигарету, загасила ее аккуратным постукиванием о донышко пепельницы, собрала со стола остатки посуды и снова пошла на кухню. «Я, такая-то…» Кто ты, женщина? Как тебя зовут? Имя жены распадалось на ласкательные и уменьшительные, никогда не собираясь в целое – Леокадия. Леокадия, в честь маминой бабушки. Лида, Лика, Лёка, Лина. Саша звал ее Кася, ей нравилось, но и на всё остальное она тоже откликалась. Через несколько дней после свадьбы позвонил какой-то ее старый приятель: «Позовите Ладу». Саша показал ему Ладу! Черт с ним, не о том речь, о ней речь. А что еще? Ну, научный сотрудник в НИИ труда в строительстве, есть такая крохотная контора. Ну, кандидат экономических наук. Красивая, умная, начитанная. Он тоже не дурак и не урод. И что? И всё? Почему же они вместе, что они друг в друге нашли? А может быть, их влекло не друг к другу, а к миру другого? Ей хотелось выдраться из мерного круга семейных забот, хотелось к художникам, к артистам, хотелось их веселой, неправильной жизни – в общем, чтоб на диван с ногами и всю ночь про искусство. А его, наоборот, тянуло в ее теплый, устроенный мир, где сдобно пахнет пирогами, где вечером всей семьей смотрят телевизор, а в воскресенье – на дачу, полоть и поливать. Все спокойно, плотно, сытно. Вот они и полетели навстречу друг другу и пролетели мимо, не зацепившись. Кых-кых, фьють-фьють, как говорят дети, играя в войну.
Но это все только эскизы и наброски, а что она такое на самом деле – он так и не узнал. И не узнает никогда, ибо всему свое время, и дети-волки никогда не научатся говорить, как ни старайся, как ни заглядывай в глаза. «Кася, Касенька, девочка, что ты, что с тобой, что ты молчишь?» – «Ничего, – пусто улыбалась жена, – все в порядке, что ты, мой маленький, все хорошо, устала немного. Чай будем пить на кухне или как?» – «Лучше здесь, я телевизор включу, сейчас новости будут». – «Ладно». – «Я помогу». – «Что ты, что ты», – она поспешно выходила из комнаты, в кухне, слышно было, зажигала конфорку, и струя холодной воды, реактивно гудя, била в пустой чайник.