Третий шимпанзе
Шрифт:
России, мы можем предположить, что родина протоиндоевропейского языка располагалась в русской степи, к югу от лесов. Если бы протоиндоевропейский язык возник намного южнее (скажем, в Турции), то наиболее тесные связи с другими языковыми семьями были бы у него с древнесемитскими языками Ближнего Востока.
Второй ключ для поисков родины протоиндоевропейского языка состоит в неиндоевропейской лексике, привнесенной в достаточно большое число индоевропейских языков. Я уже упоминал, что эти обломки особенно заметны в греческом, а также явно выделяются в хеттском, ирландском и санскрите. Это говорит о том, что соответствующие регионы в более глубоком прошлом были заселены народами, говорившими на неиндоевропейских языках, а затем оказались захвачены носителями индоевропейского праязыка. Если это так, то родиной протоиндоевропейского языка была не Ирландия или Индия (в наши дни таких предположений почти никто и не делает), но также
С другой стороны, из современных индоевропейских языков наиболее близким к праязыку является литовский. В самых старых текстах на литовском языке, относящихся примерно к 1500 году н. э., содержится столь же значительная доля слов с протоиндоевропейскими корнями, как и в текстах на санскрите, появившихся почти на 3000 лет раньше. Консервативность литовского языка позволяет предположить, что он редко испытывал на себе искажающее влияние со стороны неиндоевропейских языков, и, возможно, так и остался в том же регионе, где зародился протоиндоевропейский язык. В прошлом литовский и другие балтийские языки были шире распространены в России, до тех пор пока готы и славяне не вытеснили балтийские племена на их нынешние, значительно сократившиеся территории в Литве и Латвии. Таким образом, и на этих основаниях географической родиной протоиндоевропейского языка можно считать Россию.
Третий ключ к разгадке дает нам реконструированный лексикон протоиндоевропейского языка. Мы уже видели, как помогает уточнить период существования протоиндоевропейского языка тот факт, что в нем присутствуют слова, обозначающие предметы, знакомые людям в 4000 году до н. э., но отсутствуют те, которые обозначают вещи, появившиеся после 2000 года до н. э. Можно ли таким же способом определить место, где говорили на протоиндоевропейском языке? В его словарном запасе есть слово, обозначающее снег («snoighwos», от того же корня английское «snow»), на основе чего можно предположить, что родиной языка были умеренные, а не тропические широты. Из множества видов диких животных и растений, имеющих названия в протоиндоевропейском (например, «mus» — мышь), большинство распространено в основном в умеренной климатической зоне Евразии; это помогает определить широту, на которой располагалась родина праязыка, но не долготу.
На мой взгляд, наиболее убедительным указанием, обнаруживаемым в словарном запасе протоиндоевропейского языка, являются не присутствующие, а отсутствующие слова, — а именно, наименования многих злаков. Говорившие на протоиндоевропейском определенно в какой-то степени занимались земледелием, поскольку у них были такие слова, как «плуг» и «серп», но сохранилось лишь одно слово, обозначающее зерно как таковое, без указания вида. Для сравнения отметим, что в реконструированных языках прото-банту в Африке и прото-австронезийском в Юго-Восточной Азии имеется множество наименований злаков. На прото-австронезийском говорили в еще более далеком прошлом, чем на протоиндоевропейском, так что у современных австронезийских языков было больше времени, чтобы утратить эти древние наименования злаков, чем у современных индоевропейских языках. Несмотря на это, в современных австронезийских языках до сих пор используется гораздо больше древних названий злаков. Следовательно, носители протоиндоевропейского языка и вправду возделывали лишь немногие злаки, а их потомки заимствовали или изобретали названия злаков, переселяясь в регионы с более развитым сельским хозяйством.
Придя к такому выводу, мы сталкиваемся с двойной загадкой. Во-первых, к 3500 году до н. э. сельское хозяйство стало преобладающим укладом жизни почти на всей территории Европы и в большей части Азии. Это значительно сужает территорию возможного расположения родины протоиндоевропейского языка; ею должен быть необычный регион, в котором сельское хозяйство не имело главенствующего положения. Во-вторых, возникает вопрос, что обеспечило носителям протоиндоевропейского языка возможность экспансии. Важнейшей причиной экспансии банту и австронезийцев было то, что первые носители этих языков занимались сельским хозяйством, и когда они приходили в районы, населенные охотниками-собирателями, то подавляли местных жителей своей численностью или побеждали. То обстоятельство, что носители протоиндоевропейского языка, имея земледелие в зачаточном состоянии, захватили Европу, где сельское хозяйство уже было развито, противоречит историческому опыту. Следовательно, мы не сможем ответить на вопрос «откуда», касающийся происхождения индоевропейских языков, пока не разберемся с самым сложным вопросом — «почему».
В Европе незадолго до возникновения письменности произошла не одна, а две экономических революции, имевших настолько далеко идущие последствия, что они вполне могли стать причиной сокрушительного шествия одного из языков. Первым из этих переворотов стало
Первой моей реакцией на книгу Ренфрю была мысль: «Конечно же, он прав!» Сельское хозяйство должно было совершить в Европе лингвистический переворот, как оно совершило его в Африке и в Юго-Восточной Азии. Это особенно правдоподобно еще и потому, что, как подтвердили генетические исследования, именно первые земледельцы внесли наибольший вклад в генофонд современных европейцев.
Но... в теории Ренфрю игнорируются либо отрицаются все лингвистические факты. Земледельцы пришли в Европу за тысячи лет до того, как там появились люди, говорившие на протоиндоевропейском языке. У первых земледельцев, в отличие от носителей протоиндоевропейского языка, не было таких новшеств как плуг, колесо и прирученная лошадь. Протоиндоевропейский язык поразительно беден словами, обозначающими злаки, которые возделывали первые земледельцы. Хеттский, наиболее древний из известных индоевропейских языков, на котором говорили в Турции, среди остальных индоевропейских языков не является наиболее близким к чистому протоиндоевропейскому, как можно было бы предположить из теории Ренфрю, поскольку в ней родиной протоиндоевропейского названа Турция; напротив, этот язык более всего отошел от своих «истоков» и в наименьшей степени является индоевропейским по словарному запасу. Теория Ренфрю держится лишь на одном силлогизме: сельское хозяйство могло привести к распространению языка, который уничтожил остальные, а сокрушительному шествию протоиндоевропейского языка требовалось найти причины; таким образом, сельское хозяйство решили считать той самой причиной. Все остальные данные заставляют предполагать, что сельское хозяйство принесли в Европу носители более древних языков, которые уничтожил затем протоиндоевропейский, — таких как этрусский и баскский языки.
При этом примерно в 5000-3000 до н. э. — как раз в период, который можно считать временем зарождения протоиндоевропейского языка, — в Евразии состоялся второй экономический переворот. Эта более поздняя революция совпала с началом становления металлургии и заключалась в значительно расширившемся применении домашних животных — не только для получения мяса и шкур, которые человек добывал, убивая диких животных уже миллион лет, но и для новых целей. Человек стал получать от животных молоко, шерсть, впрягать их в плуги и в колесные повозки, а также ездить на них верхом. Эта революция богато представлена в лексиконе протоиндоевропейского языка через такие слова как «ярмо» и «плуг», «молоко» и «масло», «шерсть» и «ткать», а также множество слов, связанных с колесными повозками («колесо», «ось», «оглобля», «упряжь», «ступица» и «чека»).
Экономическое значение второй революции состояло в увеличении численности населения и приобретении человеком новых возможностей, намного превосходивших тот уровень, который достигался с помощью земледелия и прежних форм животноводства. К примеру, от одной коровы за долгое время человек получал, с молоком и молочными продуктами, больше калорий, чем просто от поедания ее мяса. Воспользовавшись плугом, земледелец имел возможность засеять большую площадь, чем если бы рыхлил землю мотыгой или палкой-копалкой. Запряженные животными повозки позволяли освоить больше земли, поскольку появлялась возможность привозить выращенный урожай в деревню для переработки.
В отношении некоторых из этих достижений трудно указать место, где они зародились, поскольку они очень быстро распространялись. К примеру, колесные повозки были неизвестны до 3300 до н. э., но за несколько веков с того времени получили широкое распространение, что подтверждается материальными свидетельствами, обнаруживаемыми по всей Европе и на Среднем Востоке. Но для одного из важных изобретений место вполне возможно определить: это одомашнивание лошадей. Вплоть до самого момента одомашнивания на Среднем Востоке и в Южной Европе диких лошадей не было, в Северной Европе они встречались нечасто, а во множестве водились только в русской степи, на востоке. Наиболее древние находки, свидетельствующие о приручении лошади, относятся к среднестоговской культуре (около 4000 лет до н. э.): в степях к северу от Черного моря археолог Дэвид Энтони обнаружил лошадиные черепа с характерными потертостями зубов, указывающими на то, что для верховой езды использовались удила.