Третий
Шрифт:
Дата неизвестна
Серовато-белый потолок, дающий мало материала для работы даже такого воображения, которое способно заставить человека прожить жизнь шерстяной нитки. Галлюцинации и не на такое способны, но какие там галлюцинации… бред от болевого синдрома.
Попыталась закрыть веки, глаза пересохли от неподвижности, начнёшь двигать и оболочка лопнет, как кожица перезревшей сливы. Медсестра не заходила, чтобы закапать их со вчерашнего вечера. Средство давало послевкусие, мало того что рот не использовался и микрофлора в нём тухла, так ещё соляно-алойное дополнение как-то пробивалось через носоглотку,
Ну же! Человек должен понимать не только «хочу», но ещё и «надо»! Потолок продолжал пялиться сверху. Недостаточно высоко. Давит. И краска на нём принялась желтеть. Нехорошо для больницы.
Эту палату называют палатой «смертников». Местным недолгим завсегдатаям потолок до лампочки. Смотреть тут не на что, но и головы у постояльцев не поворачиваются. И глаза есть не у всех. Палата невостребованных смертников. Вон тот, в углу, выпил этилового спирта. Глаза сразу отказали, а сам лежит, разлагается. Иногда постанывает через открытый рот на одну ноту. Плохо так думать, конечно, но уже достал акать. Уснуть тяжело, когда не колют, и вообще уши давит как от предельных децибел, хотя он на пределе уже не может. Никогда его не видела, в поле зрения не попадает, но врачи здесь не стесняются профессионального цинизма. Слушать некому. Местные не умеют пробалтываться.
Ещё попытка сомкнуть веки. Нет. Мышцы, как застопоренные шарниры – ни вверх, ни вниз.
Положено лежать по отдельным палатам. Больнице не хватает финансирования. Об этом здесь тоже говорят откровенно. Иногда высказывают подозрения в адрес главврача. Доказательств вроде как ни у кого нет. Вместо раздельных палат огороженные зеленоватенькими ширмами уголки в большой палате. Как марлевая маска вместо скафандра.
А что? Жалоб от больных не поступало.
Закрыть веки. За…крыть… за…крыть ве-ки. Не выходит. То есть, не сходятся. Больно. Живо представляется, что склеры растрескались, как земля в засуху. Только вместо земли творожистое белое… мясо? Из чего они, эти яблоки, которые не скушать?
Фу-у-уф, ещё раз… Вздохнуть толком невозможно. Из всей гаммы чувств – тухлый вкус во рту. Обезболивающее капает в вену, растекается по телу с медленными тяжёлыми мыслями. Мысли – единственное развлечение, единственный способ существования. Приходится заставлять себя думать о чём-то и с трудом избегать тем, навеянных красноречивыми знаками: стонами умирающего алкоголика, противным писком датчиков, нехорошим грязно-жёлтым светом ламп, подозрительной неподвижностью, разговорами циников-врачей. Мысли ждут возможности саботажа. Они отвратительны. Лежать неподвижно и думать о медленной смерти – безбожно и бесчеловечно. Заплакать было бы достижением, но не плачется. Наверное, воды не хватает. Сильное обезвоживание официальный симптом ожогов моей степени. Мне положено много пить. Точно знаю, какие-то капельницы мне вливаются нон-стоп, но, видимо, мало. Или дырочку расковыряли маленькую, жажда нарабатывается быстрее, чем насыщение.
Моргнуть. Хотя бы просто закрыть глаза и уже не смотреть никуда. Может начаться необратимое. Мыслить. Видеть. Если зрение пропадёт, уже нельзя будет знать, существуешь ли, жив ли ещё. Больше ничего не осталось.
– Не плачь,– требовательно велел голос,– всё поправится, всё будет хорошо. – Какая-то равнодушная уверенность, как будто голосу положено всегда и во всём быть уверенным. – Главное, что ты очнулась…
Это не мне. Мимо меня. Я официально в коме. У
Счастливица и звезда нашей палаты известна под именем Дашенька. Неизвестно, подлинно ли имя. Мы с алкоголиком точно не опознаны. Алкаша предсказуемо зовут Алкашом или Хануриком. Никто не верит, что он выкарабкается, стараются думать в духе «туда и дорога». Меня зовут Искра с ударением на последний слог. Здесь следует воспринимать скорее как симпатию. Меня стереотипно жалко, поэтому обходят стороной, не приглядываясь без необходимости. Внешность моя едва ли симпатична, но я девчонка, как заявлено в карте – 16-20 лет. Вот меня и жалко. Не прошло и дня, чтобы кто-то не ляпнул, понизив голос до шуршащего шёпота – молодая совсем, ещё жить да жить!
Смерть – не самое страшное, что может случиться. Умри я, не приходя в сознание, не мучилась бы ожиданием смерти. Будем реалистами – мне уже не выздороветь. И какая это будет жизнь…
Ч-чёрт! Мерзкая мысль! Какая навязчивая, опять явилась! Стоит только сесть на этого конька и понесёт в заоблачные дали! Потустороннего мира, чтоб его! Об этом нельзя думать! Взять бы и заблокировать, как программу, или удалить…
Объект мелькнул на периферии. Фигура во всём белом и в зелёной маске самыми кончиками пальцев коснулась лба. Резиновое, неживое прикосновение. Пахнуло стерильными бинтами. На глаза упали капли, мешая обзору. Послевкусие не замедлило проступить, где его не требовалось – во рту. Моргнуть бы всё равно не мешало, но пока можно сделать передышку. Всегда что ли моргать было так тяжело? Здоровые визитёры вроде не перетруждаются.
Женщина в медицинском халате продолжила из сочувствия поглаживать неживой, чужой рукой лоб. Неприятно. Лучше бы перестала.
Что ж. Ей тоже надоело. Дашенька интересней. У неё более высокий уровень чего-то и более низкий того-то. Она хлопает глазами, может плакать и мычать. Мне мычать – недостижимо, но ко всему прочему ещё и обидно. Видимо, не замычу, из тупого упрямства.
– Пииииииип!
Что-то там у них шло не так.
– Нет, нет, нет, не уходим! – врач отдёрнула руку, неопознаваемое присутствие мелькнуло из вида. Где-то часто тревожно запикало, медсестра вернулась, всё ещё не во плоти, и края шапки не видно, мелькает что-то и всё, и понятно, что она. – А ну-ка…
Пришёл кто-то стремительный. Опять не видно, понятно, что пришёл и всё. Можно даже точнее определить. Мужчина. Реаниматолог. Даже в темноте… нет, я и так в темноте… даже увидев бы узнала – чувствуется его гель для душа. Дурацкие литровые бутыли с малопонятным названием «Мужская свежесть». В сочетании с водой убьёт любые микробы. Реаниматолог расходовал аккуратно. «Мужская свежесть» всё равно стремилась занять пост и освежителя воздуха, раз других запахов-претендентов не наблюдается.
Комаром заныл реанимационный аппарат. У-у-у-у… Не хватало ещё повторно подвергнуться реанимации. Глаза не видели, но сама грудь помнит, как её вминали, едва не ломая рёбра. Дашеньке, что ли, не повезло?
С новым пылом разакался алкоголик. Поднялась нездоровая суета.
– Разряд!
– Иииииии… а… иииии… а…
– Разряд!
– Иииииии…
– а…
Дата неизвестна
В крохотном помещении был высокий потолок. Стены стояли белые, словно глазурованные, по ним пестрела цветная объёмная роспись. Цветочные орнаменты синего, розового, красного и жёлтого. Ненавязчиво. На площади в шесть квадратов помещалась каталка и столик со стулом. Стол, стул да и каталка не попадались в область зрения, зато сухощавый дед попадал.