Третья линия
Шрифт:
Александра нехорошо засмеялась.
— В этом вся твоя философия!
— Нет у меня никакой философии, Саша.
— Есть! Мир неизменен, и не надо пытаться ничего менять. На все воля Всевышнего! — Она молитвенно развела ладони в стороны и закатила глаза к потолку. — Не надо заботиться об узоре собственной судьбы: он сложится сам, не надо внедряться в ткань жизни: ее можно порвать… И вообще: под лежачий камень вода течет. Вот твоя философия. Лежи, кури, созерцай и мечтай, какое, к примеру, мы с тобой кино снимем, какую чинару посадим… Кстати, — усмехнулась она, — у той
Мурат выдержал паузу.
— Чинара растет медленно.
— Для начала она должна быть посажена! — Саша провела рукой по лбу и покачала головой. — От этого твоего недеяния с ума можно сойти! В этом жизни нет, движения нет, созидания нет… мираж в пустыне, вязкий повторяющийся сон, от которого не пробудиться! Ты живешь иллюзией, тебе так хорошо, но я не хочу быть объектом твоих иллюзий, я живая, понимаешь ты или нет?
Мурат молчал. За эти годы он многому научился. Саше надо дать выговориться, израсходовать заряд, а потом она выдохнется, станет тихой, неуверенной в себе девочкой, крупным ребенком, и тогда он прижмет ее к груди, поцелует ее доверчивый рот — и придет время его силы. Потому что ей, так же как ему, хочется счастья. А сейчас главное — молчать, не возражать ей. Терпеть. Ждать.
К их столику подошли музыканты, загримированные под мадьярских цыган: один со скрипкой, другой с микрофоном. Тот, что с микрофоном, запел «Очи черные», бросая интимно-понимающие взгляды то на смуглого азиата, то на его светловолосую спутницу. Саша вымученно-вежливо улыбнулась певцу и уставилась в тарелку с бифштексом. Понятливый дуэт направился к другому столику. Саша проводила их нетерпеливым взглядом.
— Ну что ты опять молчишь! — воскликнула она, начиная выходить из себя. — Я с тобой разговариваю! — Она смотрела исподлобья, волосы свешивались на лицо, и сквозь пряди высунулся кончик уха, что придавало ей сходство с диковатым зверьком, яростным и испуганным, — не столько атакующим, сколько храбро защищающимся.
Мурату захотелось наклониться и прикусить ушко зубами — так, чтоб не больно, но все же чувствительно.
— Скажи, Саша, чего ты хочешь? — смиренно спросил он.
— Я?.. Чего я хочу? — переспросила она.
«А чего я, в самом деле, от него хочу?.. Чего я так упорно добиваюсь? Да очень просто — чтоб он был другим! Бесстрашным, сильным воином, умеющим бросить вызов судьбе. Таким, с которым возможно все, что начинается с прекрасной приставки „со“: со-зидание, со-юзничество, со-трудничество, со-ратничество, со-творчество, со-единение! Чтоб взял крепко за руку, сказал: пойдем, любовь моя, уже пора, кони наши бьют копытами, нас ждут великие дела, не бойся ничего! Но он не может быть таким! Другая суть, другое сознание, другие предки. И хватит, хватит надеяться на волшебное превращение. Надо перегрызать капкан!» Вслух же Александра спросила:
— А чего хочешь ты сам, Мурат?
Он знобко поежился.
— Ты знаешь, что я несилен в формулировках.
— И все же? — настаивала она.
Он широко развел руками, словно пытаясь поймать то, чего он хочет.
— Полноты! С тобой.
— А я хочу свободы! От тебя.
— Свобода, опять
Саша крепко сжала зубы. Но не смогла уберечься от его прожигающего взгляда.
— Не просто люблю, я тебя вижу, — он протянул руку и прижал ладонь к ее щеке. — Помнишь, ты мне говорила: «Любовь — это когда снимаешь кору с лица другого человека…
— …и перед тобой предстает его живая неповторимая суть», — закончила Александра.
Она отвернулась, освобождаясь от его горячей ладони. Попросила тихо, глядя в сторону:
— Отпусти меня.
— Не могу. Не в моей власти. Мы переплелись с тобой намертво. Ты помнишь ту ночь, когда это случилось? Как мы обнялись крепко и почувствовали: еще немножко, еще крепче обняться — и мы с тобой сорвемся с орбиты, улетим и соединимся там навсегда. Сердце тогда остановилось…
Александра вспомнила, как на посмертной выставке скульптора Вадима Сидура они увидели «Памятник погибшим от любви» — свернувшихся в неразрывное кольцо мужчину и женщину — и подумали, что кто-то еще пережил похожее чувство. Мурат сказал тогда, что у этого памятника должны всегда лежать свежие цветы и гореть вечный огонь.
Саша опустила голову: не слушать его, этот гипнотический голос сирены, закрыть уши, связать руки и тело… Сказать ему что-нибудь злое, обидное… Вместо этого она вдруг выкрикнула с женской горечью:
— Ты можешь жить без меня!
Он усмехнулся невесело.
— Человек не может жить без трех вещей: без воздуха, воды и хлеба.
— Можно позавидовать твоему инстинкту выживания. Ты непотопляем!
— Любовь должна помогать жить.
— Любовь никому ничего не должна. Она сама и есть жизнь! — уже не скрывая своего злого раздражения, вскричала Александра. — Ты даже любовь ухитряешься поставить на службу собственным интересам. Я не могу жить в этом аду с разорванной душой, я себя теряю…
— Потому что ты мне не веришь! Скажи, что ты хочешь быть со мной, скажи, что ты меня любишь, мне это так важно услышать!
Александра уперлась взглядом в тарелку.
— Я никогда не говорила, что я тебя люблю. Для меня это… священное слово.
— Так скажи!
Она отрицательно покачала головой.
Он вдруг отпустил, почти отбросил ее руку и стал быстро, сосредоточенно есть, словно Александры не было рядом. Сильные, крепкие челюсти и долгий подбородок двигались быстро и хищно, и Саше представилось, будто он пережевывает, перемалывает зубами ее саму, тщательно, с любовью к процессу — сто жевательных движений на один кусок. И она исчезает на глазах.
— Это наша последняя встреча, — бесцветно сказала Саша, чувствуя, как стремительно утекает из нее остаток силы, и сейчас она осядет на стуле пустой съежившейся оболочкой.
Он облизнул губы, подчистил языком остатки Александры между зубами. В глазах его полыхнул нехороший пламень. Больно стиснул Сашины пальцы в своей ладони, словно напоминая ей, кто из них сильнее, сказал:
— Ты же сама себе не веришь! Эти слова от головы, а не от сердца.
Александра вскрикнула, выдернула руку. А Мурат продолжил, четко расставляя слова: