Третья правда
Шрифт:
— Думаешь, подстава? — с сомнением произнес Салливан.
— Вроде нет. Отпечатки пальцев Люко и разрешения на оружие настоящие. Все это легко проверить, и мне особенно не нравится эта легкость. Ищешь человека, который разъезжал по Америке и убивал народ направо и налево и неожиданно узнаешь, что он уехал обратно в Европу под своим собственным именем, совсем не скрываясь. Отправляешься к нему домой и находишь целый оружейный арсенал. Никаких попыток что-то спрятать, замести следы. Складывается впечатление, что ему наплевать, поймают его или не поймают.
— А может, и, правда, наплевать.
Джефф Саундерс пожал плечами.
В комнату вбежал взволнованный Том Батлер. В руках он держал пакет, завернутый в старые тряпки.
— Мы только что нашли это в одном из чуланов среди пустых коробок
Саундерс взял пакет и осторожно положил на стол, стоящий посреди комнаты. Когда он снял тряпки и развернул обертку, то увидел пачку листов бумаги разного формата и качества. Попадались и обычная письменная бумага, и куски грязной оберточной бумаги, и какие-то немецкие объявления и листовки.
Все страницы были исписаны едва различимыми словами. Строки были кривыми, буквы в словах так и плясали. Пять человек стояли вокруг стола и не сводили глаз с рукописи, написанной чернилами рыжевато-коричневого цвета.
— «Письма, написанные кровью», — сказал Джефф Саундерс.
«Меня зовут Жорж Бриссе. Я родился во Франции, в Гренобле. Но сейчас у меня нет ни имени, ни родины. Все, что у меня было, заменил лагерный номер, вышитый на арестантской робе рядом красным треугольником, клеймом политического заключенного. Мой номер: К.З. 762983, Дахау. Я превратился в недочеловека, потому что коммунист. За принадлежность к коммунистической партии меня и осудили на смерть. Когда приговор будет приведен в исполнение? Не знаю. Может, до тех пор, пока у меня сохранятся хотя бы жалкие остатки сил, мне удастся откладывать этот страшный день, когда меня отведут в газовую камеру, а потом — бросят в печь. Но все это рано или поздно произойдет, моя смерть — вопрос лишь времени. Надежду я потерял давно. Я уже давно знаю, что стал живым трупом. Я мертвый человек, который еще может передвигаться, говорить, думать, чувствовать и даже иногда смеяться. Но все это только иллюзия. Большая часть моих товарищей уже покинули эту землю, они не сопротивлялись. Мой младший брат, который работал со мной в Гренобле, не выдержал такого существования и бросился на ограду под электрическим током, чтобы положить конец мучениям.
В молодости я мечтал стать знаменитым писателем. Сейчас мне тридцать пять лет, и мне уже никогда не стать знаменитым писателем. Единственное, чем я скоро стану, это маленькой кучкой пепла вперемешку с обугленными костями, которые мои коллеги по несчастью в Дахау достанут из крематория. Может, придет день, когда этот лагерь освободят и люди узнают об ужасах, которые здесь творились. Только боюсь, никто не поверит, что такое возможно. В одном я уверен: в Дахау не останется ни одного свидетеля этих злодеяний. Мы всего лишь толпа теней с бритыми головами, которые с трудом волочат ноги в тяжелых деревянных башмаках по долине смерти. Когда лагерь освободят, нас уже здесь не будет. А может, Дахау никогда и не освободят. Германия сильное страшное государство, которое может проправить землей много веков. И все же, если когда-нибудь настанут лучшие времена, мир должен узнать, что происходило в Дахау, что происходило в разбросанных по всей Европе концентрационных лагерях.
Поэтому я поклялся написать правду о Дахау. Я опишу все, что видел, все, через что прошел, все свои чувства и мысли. Не знаю, удастся ли мне закончить эту книгу. Может, завтра или послезавтра меня отведут в газовую камеру, и я умру, как десятки тысяч других узников. Но пока у меня останется хотя бы крупица энергии, я буду писать. Может, произойдет чудо, и страницы этой рукописи останутся целыми. Тогда нашедшие их люди увидят, что нет пределов ужасам и человеческому падению.
Мои друзья пообещали зарыть эту рукопись в Дахау, если я умру. А если кто-то из них уцелеет, то вернется за ней. Они пообещали и доставать бумагу, чтобы мне было на чем писать. Я заточил гусиное перо, но у меня нет чернил. Поэтому придется писать собственной кровью. Каждый день буду делать надрез и выдавливать несколько капель крови. Этой кровью я напишу правду о крови, которая пролилась в Дахау. И да поможет мне Бог осуществить задуманное!
Дахау, 12 декабря, 1943 год».
Все словно окаменели от этого крика отчаяния, долетевшего из
Первым заговорил Джефф Саундерс. Он старался говорить равнодушно, но его голос дрожал.
— Давайте распределим работу. Мы все знаем французский. Я разделю рукопись на пять частей, и каждый из нас как можно быстрее прочитает свою. Будем искать какие-то странные события, связанные с 13-м бараком. В них должны быть упомянуты Драгунский и Слободин. — Саундерс достал из кармана список из «Централштелле». — То, что мы ищем, должно быть в этой рукописи.
На последней странице стоял номер — «196». Саундерс разделил страницы, примерно, на пять равных частей и раздал коллегам. Потом закурил панателлу и сел на кривой стул у окна. Первое, что его поразило, — несомненный литературный талант автора. Джефф дрожал, читая страшный рассказ. Но на своих страницах он так и не нашел ключ к разгадке тайны.
Примерно, через полчаса полное молчание внезапно нарушил Жан Лапорт.
— Джефф, кажется, я нашел! — воскликнул француз.
Все бросились к Лапорту.
— Смотрите. Прочитайте последний абзац страницы, датированной 23 декабря 1944 года.
Джефф с трудом протиснулся между Батлером и Салливаном и прочитал:
«Голод и боль потихоньку стирают то немногое человеческое, что у нас еще осталось. Мы постепенно превращаемся в стаю диких зверей, которыми движет только инстинкт к выживанию. Господи, что же с нами происходит? Вечером в 13-м бараке произошла кошмарная трагедия. Кошмарная даже по нашим лагерным меркам, а ведь у нас в Дахау царит настоящий ад и, казалось бы, нас уже ничем не удивить. Меня не было в бараке, когда произошла трагедия, но я узнал всю правду из рапорта штурмфюрера Иоакима Мюллера, который отнес по его приказу в лагерную комендатуру. Немцы решили сохранить это страшное происшествие в тайне, и я тоже не собираюсь подробно описывать его, настолько оно ужасно и дико. Голод в 13-м бараке…»
— Где следующая страница, Жан? — нетерпеливо спросил Саундерс.
Лапорт протянул страницу, и Саундерс прочитал:
«… в садах. Сегодня тридцать политических заключенных вновь отвели в газовые камеры и…»
— Это не то, — раздраженно покачал головой Джефф. — Жан, я попросил у тебя следующую страницу за той, которую я читал, а ты мне дал что-то другое. Где она? — Саундерс посмотрел на страницу с началом описания страшной трагедии. — Мы читали 92 страницу, а ты дал мне 95. Где две следующие: 93 и 94?
Жан Лапорт просмотрел свою часть рукописи.
— Это все, что у меня есть, Джефф. Страницы лежат в том порядке, как ты мне их дал. Эти две страницы следуют одна за другой. После 92 страницы сразу идет 95.
В отчаянии Саундерс бросил страницы на стол.
— Он опять оставил нас с носом.
Из рукописи «Письма, написанные кровью» исчезли 93 и 94 страницы, на которых и скрывалась разгадка.
Через пятнадцать минут в дверь тихо постучали.
Все молча заняли места, приготовившись к любой неожиданности. Батлер с Адамсом достали револьверы и прижались к стене по обеим сторонам от входной двери. Жан Лапорт бросился к выключателю и выключил свет. В квартире стало темно. Джим Салливан с проворством, неожиданным для человека его веса, потащил Саундерса в спальню.
— Все в порядке, — прошептал он. — Это не может быть консьержка. Сегодня после обеда она получила телеграмму из Арля и уехала на четырехчасовом поезде проведывать сильно заболевшую дочь. Раньше завтрашнего утра консьержка не вернется. Для всех же остальных Люко нет дома.
В дверь опять постучали, только на этот раз стучали в определенной последовательности: два длинных и затем три коротких удара.
К ним подошел Лапорт.
— Все в порядке. Свои.
— Тогда откройте, — резко сказал Джим Салливан.
Входную дверь открыли, и в квартиру бесшумно проскользнул какой-то мужчина.
— Все в порядке. Можно включить свет, — проговорил Том Батлер. — Это Бобби Марсиано.
Салливан пошел к Марсиано, невысокому мужчине с умным лицом, и сердито проворчал: