Третья штанина

Алехин Евгений Игоревич

1. Почему она должна звонить моим друзьям, искать меня несколько дней, когда это я – кавалер – обязан заниматься такими вещами?

2. Должна ли она терпеть, когда ее парень ковыряется у других девушек черт знает где?

3. Почему я сам не соизволил ей об этом рассказать?

4. Какого же черта было делать это с ее подругой, неужели нельзя было найти себе бабу, которую бы она, моя девушка, не знала?

…Я думаю, были и пятый, и шестой пункты, и еще претензии, но они все повторялись по многу раз, все шло по кругу, на каждом круге на все более высоких нотах, и я уже перестал все это дело воспринимать, потому что на седьмом круге смысл, что характерно, иссяк. И потому, что слезы заволокли мои глаза, был я несчастен и виноват. Виноват безмерно, лепетал я все оправдательное, что приходило в мою голову. Такие дела, но потом мы сели на лавочке, целовались и обнимались, как, наверное, приговоренные к смерти, поцелуи

утопали в слезах. Горячие поцелуи, да вот только, говорит она мне, люблю я тебя, но не быть нам вместе. Здрасте, приплыли. Не быть – это никуда не годится. А я говорю: все будет по-другому. Так мы просидели полтора часа, одни в целом мире, но уже нависает угроза разлуки, мелодрама, как мыльный пузырь, который все раздувается и никак не лопнет, и вот уже весь мир внутри этого пузыря, а я так и не уговорил ее быть со мной. Поэтому в конце концов я пошел, оплеванный и разбитый, в свою сторону, а она, печальная, любящая, но деловито бросившая, соответственно, в другую. Вот тут-то я вспомнил, что у меня нет денег на обратный проезд, догнал ее, попросил восемь рублей. Мы еще обнялись, всплакнули, я даже чуть не рассказал ей, что она на самом деле у меня была первая (вообще-то, вторая, но фактически первую я никогда и в расчет-то не брал), что соврал я ей про все былые подвиги, про одиннадцать своих девушек, что случай с Анной Г. был просто бредовой идеей апробировать новую. После этого случая убедился, что и не хочу-то никого, кроме моей, с этого момента, бывшей девушки. Но я не сказал, потому что мыльный пузырь все-таки лопнул. К слову сказать, я знаю, из-за чего лопаются мыльные пузыри – из-за гравитации. Сила притяжения заставляет стекать мыльную воду с верхнего полюса к нижнему полюсу – так они и лопаются, так лопнул и наш пузырь, и мы разошлись, после всего этого вечера, пустого разговора, и я оставил главное при себе. Сел я в маршрутку с этим бесполезным невысказанным главным – и был таков.

А все потому, что я бросил университет. Не надо было этого делать, так бы мы на переменках встречались с моей девушкой – поцелуйчик – и разбегались бы по занятиям. Мы бы видели друг друга, любили бы друг друга и были бы вместе еще ой как долго. И чтобы остаться в университете, всего-то нужно было лизнуть зад проректору по воспитательной части, человеку по фамилии Волчек, так сказала моя куратор.

– Иди на ковер к Волчеку, а лучше на всякий пожарный захвати своего отца, – так она мне сказала. Но зад я не стал лизать Волчеку, тем более и не подумал подрядить к этому занятию своего отца. И бросил. Дело было еще и в том, что я уже видел себя рабочим человеком, я мечтал наточить свой внутренний стержень, узнать людей такими, какие они есть в жизни. А сидя в аудитории, жизни не поешь, так думал я, поэтому, когда меня еще к тому же бросила девушка, я страдал, как триста униженных, но где-то в душе я наслаждался, я ликовал от появившейся возможности стать одиночкой, ведь теперь я отвяжу тросы и отправлюсь в путешествие, из которого вернусь настоящим мужиком.

Так начиналась весна.

* * *

Вот я сижу перед телефоном, и у меня есть два варианта решить свою судьбу на ближайшее время. Два варианта – два номера. Два номера – два собеседования. Я записываюсь на оба собеседования в один день, хотя больше хочу устроиться охранником. Пусть платят всего две тысячи, неважно, главное, что у меня будет самая простая работа в мире, к тому же с графиком сутки через трое. И вот я еду на собеседование, пусть это находится в дальнем районе, сначала ехать на автобусе, потом еще ехать на троллейбусе, но зато мне придется работать сутки через трое. Я вылез на нужной остановке и ходил в течение часа, хорошо – с запасом приехал, тут все какие-то заводы, заводы, не мог найти нужный адрес. А когда нашел, подошел к вахте и говорю вахтеру с белыми волосами:

– Мне на собеседование.

Он посмотрел на меня недоверчиво.

– На какую вакансию? – спрашивает.

– Охранником, – говорю.

А он смотрит на меня и говорит:

– Уже не нужен. Иди домой.

– Мне записано, – говорю.

– Иди, – говорит, – домой. Ты слишком молодой.

– Мне записано, – говорю. Ох, и возмутился я. А он сидит, газету перелистывает, не обращает внимания. Я час искал это место, а какой-то беловолосый хрен, какой-то охранник-выскочка счел себя вправе решать мою судьбу. Я сказал ему несколько ласковых слов, и он вытолкал меня за дверь.

Еще утро. Я возвращаюсь обратно на остановку чуть не плача. Ладно, убью этого охранника, сожгу его белую шевелюру и буду продавать бытовую технику. Две четыреста плюс проценты. Семь дней через семь дней.

Сначала я стою на остановке с двумя гопниками. Ребята опасные с виду, на остановке больше никого нет, они чуть постарше меня, лет по двадцать им. Они стрельнули у меня по сигарете, ладно.

А потом пришел троллейбус, я уселся, а гопники пожали друг другу руки, и один тоже поехал. И сел он зачем-то в троллейбусе рядом со мной, хотя было еще довольно много свободных мест. И я чувствую, тип этот так расселся, что претендует на мою половину, ноги свои расставляет так, что мою ногу пытается притеснить. А я себе сижу у окна, делаю вид, что ничего не происходит, но не даю его ноге взять верх и завоевать мою территорию. Так мы ведем невидимую борьбу. Минут через пять он повернулся ко мне и посмотрел мне в лицо. Я принял его взгляд, мне, вообще-то, неприятно смотреть незнакомым в лицо, но я выдержал эти три секунды его нахального взгляда, и он отвернулся. Я отвернулся к окну. И скоро он перестал давить. Эта маленькая победа порадовала меня после унизительного поражения вахтеру-выскочке. Потом гопник вышел, и я тоже вышел через пару остановок. Два часа чалился в супермаркете и на улице, пока не пришло время для следующего собеседования.

Я заполнил анкету. Женщина, маленькая, с внимательным взглядом – она, прежде чем прочесть мою анкету, с две минуты смотрела мне в глаза. Ладно, думаю, может, это такая процедура нормальная, просто хочет понять, что я за человек, а как прочла, то тут же выписала себе на листочек какие-то цифры. Что-то сложила, что-то вычла.

– У вас способности к ясновидению, – говорит.

Я так понял, что это она выяснила при помощи формулы, в которую она поместила мои дату рождения, инициалы и, возможно, паспортные данные.

– Почему вы бросили институт?

Я объяснил ей, что собираюсь работать. Что мне нужно зарабатывать деньги, что если я буду восстанавливаться в институт, то только на заочное отделение. Но она как бы знала уже все обо мне благодаря формуле, женщина только и говорит:

– Да, так я и решила. Вы очень талантливый человек. Только не в учебе. У вас должны быть способности разбираться в людях.

Мне бы решить, что у нее с головой не все в порядке, но я всегда был падок на комплименты. Она сказала, что возьмет меня на работу. Примерно через неделю одна продавщица уйдет в декрет, и тогда мне позвонят.

– У нас точки в магазинах. Это преимущественно чайники. И некоторая другая бытовая техника.

На том и порешили. Я сначала пару дней проведу с продавщицей-напарницей, она мне объяснит, что к чему, и потом я буду работать. А там уж как мы договоримся, как поделим смены. Может, мы поделим три на три, а может, два на два или семь на семь, наше дело. Две четыреста будет у меня оклад, и драгоценные проценты получу, тут могу быть спокоен. Мы попрощались, довольные беседой, и теперь оставалось только ждать звонка, подождать, пока та продавщица, что на сносях, больше не сможет работать.

* * *

В тот день я ждал своего друга Мишу. Он очень хотел посмотреть на нашу машину, пострадавшую от аварии, пока папа не успел ее продать на запчасти. Восемь лет отъездил папа мой на машине, всего (или целых?) восемь лет накопил стажа к тому моменту, как права ему стали без надобности. За это время он несколько раз слегка царапал машину, чуть задевая за все возможные препятствия, которые ему хватало ловкости найти где угодно, один раз слегка боднул автобус, и вот раз попал в аварию, в которой, слава богу, никто серьезно не пострадал, кроме нашей машины.

А машина моему папе досталась неожиданно восемь лет назад, и пришлось ему выучиться ее водить. А получилось так: он сдал свой ваучер (до сих пор не пойму, что это за штука такая?) в какую-то компанию наугад. А компания эта провела конкурс рекламных слоганов, так поощрив моего папу и всех остальных. Мой одаренный родитель написал частушку из пяти слов, и баста, оказался лучше всех по параметрам этой самой компании, уж не знаю, насколько объективным. Такой одаренный у меня папа, он и выиграл машину. И по телевизору даже показали ролик, как папа в новых спортивных штанах с зелеными лампасами (это было ближе к середине 90-х, а тогда одеваться со вкусом отцу – нищему журналисту – не позволяли ни финансовое положение, ни его собственные представления) не может правильно вставить ключ в замок дверцы новенькой вишневой машины «Оки». Но за полгода до дня, который я собирался описать, произошел инцидент. Папа мой выезжал с нашей улицы на широкую дорогу, а там в него на огромной скорости въехала другая машина. Наша машина пролетела (по воздуху!) около четырнадцати метров. Капот ей снесло, но, слава богу, с отцом моим все осталось в порядке, кроме ушибов и сотрясения. И долго в судах выясняли, кто же был прав, а кто виноват. С одной стороны, отец выезжал на главную дорогу и должен был пропустить, прошу прощения, мудака на «Ниссане», а с другой стороны, этот, прошу прощения, мудак на «Ниссане» ехал сто двадцать километров в час, а дорога выходила из-за поворота, и отец мог не успеть его заметить. Что и произошло. А там ведь были знаки: «переход», «дети».