Третья сила. Сорвать Блицкриг!

Вихрев Федор

— Не скромничайте, — улыбнулась капитану Надежда, — у вас за последние семь дней боев – девять сбитых немецких самолетов. А вы говорите, не герой.

Лицо Покрышкина вдруг посерьезнело. Он закусил губу и сжал кулаки. Военкор поняла, что сказала что-то не то, но она хотела его поздравить, а получилось наоборот.

— Вы, Александр Иванович, меня извините, я не знала, что это тема вам неприятна, — оправдывалась она, искренне не понимая, что сказала или сделала не так, — вы, наверное, в этих боях друзей потеряли, а тут я со своей статьей влезла. Простите меня, дуру глупую. — Она говорила, и ее голос начал предательски дрожать.

Покрышкин резко выдохнул, словно снимая с себя оцепенение.

— Нет, Надя, вы не виноваты. Просто вспомнил кое-что.

Он расстегнул нагрудный карман гимнастерки и положил на стол фотографию. На фото, сделанном с низколетящего самолета, была изображена сгоревшая грузовая машина, стоявшая на зимней дороге в степи, а вокруг машины лежали какие-то странные не то свертки, не то тряпичные куклы. Чтобы лучше рассмотреть фотографию, девушка взяла ее в руки и поднесла к лицу.

— Это дети, убитые дети… — Голос капитана дрожал от нетерпения и ярости. — Представляешь, — он перешел на «ты», но даже этого не заметил, — он расстрелял машину с детьми, не с бойцами, а с детьми. Я на дежурном У-2 фотокорреспондента в город отвозил.

Лечу вдоль дороги, смотрю, машина сгорела, а он мне, мол, опустись пониже, сфотографирую. А там вот что. Я самолет прямо на дороге посадил, как не разбил, сам не знаю. Подбежали, а они все мертвые, только шофер чуть живой, ему ноги очередью перебило. Они детей сирот везли из детдома на праздник на елку. Укутали потеплее, чтобы в кузове не продуло, а самых мелких в кабину посадили. Они там и сгорели. Короче, немец их увидел и начал охоту. — Голос одного из лучших советских асов душили слезы. — Видел же, сука, что дети едут. Вот скажи мне, как так можно. Я с первого дня на войне и до сих пор не пойму, каким же зверем надо быть, чтобы по детям из крупнокалиберных пулеметов стрелять. Знаешь, что бывает с человеком, если в него очередь попадет? В лучшем случае сразу мгновенная смерть, а так руки, ноги отрывает на хрен. А он по детям стрелял, которые от машины разбегались.

Его голос стал каким-то пустым и безжизненным. — Шофер потом в госпитале рассказал, что как увидел самолет, сразу по тормозам. И крикнул сопровождающей: «Ты ребятишек подавай, а я их принимать буду». Человек десять снять успели, пока немец очередью женщину не срезал и детишек, что рядом с ней были. А тут еще бак загорелся, видно, трассер попал. Короче, очнулся мужик, ноги перебиты, машина догорает. Ребятне, что постарше сказал: «Идите вдоль дороги», и сознание потерял. Кто-то ушел, кто-то остался. До деревни дошел один шестилетний парнишка. Один спасся из двадцати шести человек. А на следующий день утром мы их нашли. Дети, которые спаслись из огня, ночью замерзли. Мне врач в госпитале сказал, что и шофер долго не протянет. Он или без сознания лежит, или бредит и кричит: «Там дети плачут, детей спасайте, они же сгорят все». Вот теперь как вижу немецкий самолет, все кажется, что это он в нем сидит. От тарана только и удерживает то, что надо этих гадов всех уничтожить. Вот, Надя, теперь ты понимаешь, почему я за семь дней девять самолетов сбил.

— Понимаю. Ты мне можешь данные того фотокора дать? Я напишу про этих детей, а фотографии у него возьму.

— Это лучше в штабе узнать, сейчас сходим, я нашего замполита спрошу. У него должны быть.

До штабного блиндажа они шли молча.

— Товарищ военкор, а я уже вас искать собрался! — окликнул их замполит полка. — Думаю, куда это Покрышкин такую красавицу увел. Очень хорошо, что я вас нашел. У нас минут через пятнадцать машина пойдет в город. На ней вы и поедете.

Замполит полка был мировой мужик. Общался со всеми просто и лишний раз не дергал людей по партийной части. В прошлом сам летчик, был списан на землю после ранения. Он понимал, что лишние полчаса сна полезнее для летчика, чем десять партсобраний.

— Товарищ майор, — обратился к нему капитан, — помнишь, к нам фотокор приезжал, ну тот самый.

— Помню. — С лица майора сразу исчезла улыбка. А он сам в один миг из доброго дядьки превратился в жесткого волевого человека.

— Товарищу военкору нужны его контакты, чтобы взять фотографии.

— Фотографии у меня есть, перед отъездом зайдите ко мне, подберем несколько штук, — и тут же вернулся в роль доброго замполита.

— А ты, Покрышкин, не отвлекай девушку своей болтовней, ей скоро ехать.

Уже провожая военкора до машины, летчик спросил: – Надя, а можно задать один вопрос?

— Можно, — спокойно ответила та.

— А зачем ты волосы в такой цвет красишь, тебе он совсем не идет.

Девушка будто налетела на невидимую стену. Остановилась, посмотрела ему в глаза и сказала: – Дело в том, что я их не крашу, и до победы красить не буду. Это не краска – это седина.

— Как седина, тебе сколько лет? — растерялся капитан.

— Двадцать один, — ответила она. Ответила нехотя, как будто через силу. — Пойдем, а то вон уже машина ждет.

— Это что же такое случилось, что ты в двадцать лет поседела?

— Война случилась, — ответила девушка.

Они шли по белому снегу, а на душе у каждого лежал черный пепел. Пепел сожженных городов и деревень, пепел сожженных танков и самолетов, пепел сожженных детей и взрослых, пепел сожженных жизней и выжженных человеческих душ.

— Я до войны в Белоруссии жила. Папа мой был командиром полка. 108-го пехотного полка. Когда война началась, его по тревоге вызвали ночью, он утром забежал к нам, сказал мне и маме: «Похоже, немцы провокацию на границе устроили, но ничего, мы им быстро дадим на орехи. Японцы на Халхин-Голе свое получили, и эти получат. Ждите меня, девчонки, через неделю. А ты, Надежда, испеки мой любимый пирог». Я, дура, пирог и вправду печь собралась. Городок у нас маленький был, никто не знал, что произошло на самом деле. Почти весь полк ушел, а через неделю пришли немцы. Пришли рано утром. Часов в пять. Даже боя не было, разоружили охрану, загнали всех военных в казарму, только окна досками забили, наверное, чтобы не убежали. А в обед к ним пришел учитель немецкого языка со списками: кто коммунист, кто военный, все же всех знали. Вот он, гад, и расстарался. Немцы собрали всех после обеда и давай сортировать кого куда. Коммунистов в одну сторону, военнопленных в другую, местных жителей в отдельную кучу. Мужчин отдельно, женщин с детьми отдельно, евреев отдельно. Проклятый немецкий порядок. А эта сволочь мало того что переводил, так еще и показывал, если кого-то забыл в список внести: «Вот, мол, коммунист стоит, я его записать забыл». Короче, местных переписали и отпустили по домам, а нас, как были по группам разделены, так по группам и загоняли в разные здания и строения. Дня три все было спокойно. Воду давали, даже еду какую-то. Мы думали, обойдется. Придут наши, всех освободят. А наши не пришли, пришли эсэсовцы. Я в окно видела, выгнали они евреев из барака, отобрали человек двадцать, а остальных в машины погрузили и повезли куда-то. А этих поставили около стеньг, вывели наших пленных солдат и говорят: «Кто из вас хочет присоединиться к великой миссии немецкого народа – очистке земли от евреев. Шаг вперед». Все стоят. Тогда спросили по-другому: «Все вы будете отправлены в лагерь, и скорее всего вас там расстреляют. Те, кто хочет жить – шаг вперед». Из строя вышло человек тридцать, а всего их больше сотни было. К вышедшим подошел офицер и сказал на хорошем русском: «Сейчас мы вам дадим оружие, и вы будете стрелять в это еврейское отродье. Кто откажется, будет расстрелян вместе с ними. Все понятно?» «Понятно», — ответил один из толпы. «Гут», — кивнул немец и, указав на этого человека и еще нескольких, махнул им рукой. Они вышли, офицер дал какую-то команду, и немецкие солдаты стали раздавать этой группе наши винтовки, трехлинейки

со штыками. Знаешь, у меня этот ужас как сейчас перед глазами стоит… — Надя, рассказывала как-то отстраненно, как будто это было не с ней, а с кем-то еще. Видимо, мозг человека, включая эту отстраненность, таким образом защищал себя от невыносимой душевной боли. — Представляешь, а один боец, совсем молоденький парнишка, отказался стрелять. Ему винтовку суют в руки, а он не берет. Тогда подошел офицер, выстрелил ему из пистолета прямо в лицо и сказал: «Великому рейху не нужны трусы. Кто хочет показать свою смелость и доказать полезность для великой Германии?» Вышел один боец, я его узнала, он на гармошке в клубе играл. Его Сергей звали. Веселый такой парень был. Я его вальс танцевать учила. Выходит и говорит: «Разрешите мне, господин офицер. Комуняки моего отца расстреляли как врага народа, только за то, что он в Гражданскую за белых воевал. У нашей семьи с ними давние счеты. Пока начнем с евреев, а там и до краснопузых доберемся». Дальше я уже смотреть не могла, только слышала выстрелы, а потом немец сказал по-русски: «Пойдите и добейте штыками тех, кто еще жив. Патроны еще пригодятся». Дальше начался ад. Днем во дворе расстрел, каждый день, ровно в восемь утра. Будь они прокляты со своей немецкой педантичностью. И расстреливали по пять человек. В основном коммунистов. А стреляли наши бывшие солдаты. И так каждый день. А вечером приходили немцы и забирали нескольких женщин якобы для какой-то работы, то полы мыть, то для работы на полях, то в столовую. Никто из них не возвращался, а нам говорили, что все работают за городом и их там хорошо кормят и скоро отпустят. Мол, немцы не воюют с женщинами и детьми, а Красная Армия уже разбита и немцы вот-вот возьмут Москву. Мы еще завидовали тем, кто якобы попал в столовую. Там хоть поедят нормально. Однажды забрали меня и еще четверых девчат, сказали, что в госпиталь повезут, за пленными нашими бойцами ухаживать будем. Мы обрадовались, глупые. Привезли в соседнее село, завели в здание школы, мы думали, там госпиталь, а там казарма немецкая. Сначала не поняли ничего, а когда немцы стали на Полинке одежду рвать, я догадалась, зачем нас привезли, ударила одного немца между ног и бежать. Да, куда там, стукнули меня чем-то, наверно прикладом, я сознание и потеряла, к счастью. Так бы не выжила, с ума сошла бы, наверное. Сколько это продолжалось, не знаю. Очнулась, оттого, что меня водой холодной облили. Открываю глаза – бойцы наши, красноармейцы. Обрадовалась, говорю: «Наконец-то вы родненькие пришли». А один, ухмыляясь, отвечает: «Какие мы тебе, сучка красная, родненькие. Твоя родня на воротах висит, а те, что еще не висят, усатому зад лижут. Но ничего, недолго им осталось землю топтать и воздух портить. Кто первый эту будет?» И понимаю, что лучше бы я умерла, хоть не мучилась бы. Тут подошел один парень, посмотрел на меня: «Да это же, — говорит, — Надька, нашего комполка дочка. Ребята, не надо ее, и так девке от немцев досталось будь здоров». Уж не знаю, что там было, но меня никто не трогал. Я так и лежала на полу одна в комнате. Потом пришли немцы, что говорили, я уже ничего не понимала. Как будто умерла уже, но все еще вижу и слышу. Взяли меня за руки, потащили куда-то, а мне уже все равно. Бросили в яму, потом еще кого-то сверху на меня, тут я сознание потеряла и очнулась только на кровати. Смотрю, потолок беленый, хата какая-то. Повернула голову, старушка стоит у стола. Увидала меня, заохала, что-то говорит. А я не понимаю ее, вроде слова знакомые, а не понимаю. Только потом дошло, что она на белорусском говорила. Я его, в принципе, понимаю, но тогда даже имя свое не помнила. Выхаживала меня старушка больше месяца, отварами всякими поила, кормила с ложечки, возилась как с дитем малым. Потом, когда я выздоравливать начала, рассказала, что принес меня еле живую местный полицай и сказал: «Выходишь девку, все для тебя сделаю». Он потом приходил пару раз, продукты приносил. Оказалось, это он меня тогда узнал и спас, служил при штабе в нашем полку. Вот и заприметил красавицу – дочку командира. А заговорить было боязно. Кто он и кто я. А тут война, немцы. Его приятель и подбил к немцам пойти. Сначала еще раздумывал, а когда сам расстрелял человека – все, обратной дороги нет. А тогда, в казарме, он меня выкупил. Весь табак отдал, чтобы не трогали. И специально яму закапывать вызвался, чтобы спасти. А так бы присыпали землей еще живую – и все, и с концами. Старушка эта мне из дома запретила выходить строго-настрого, мол, увидят, донесут. Арестуют всех зараз. Я когда себя в зеркало увидела в первый раз – испугалась. Седая стала, как бабка старая, а потом поклялась не красить волосы, пока немцев не победим. Вот так и хожу с тех пор. В начале сентября меня к партизанам переправили. Этот полицай как-то на них вышел и помогал, чем мог. Наверное, сильно его совесть мучила за то, что предателем стал. А там с первым самолетом отправили за линию фронта, как-никак дочь командира полка. Отец мой погиб, их полк почти весь полег. Мать пропала. Известно лишь было, что ее увезли куда-то. Но я ее уже похоронила. Братьев и сестер нет. Приехала в Москву, там друг отца помог устроиться военкором в газету. Просилась на фронт, бить гадов. Хоть кем-нибудь, хоть медсестрой. Но он мне сказал, что там от тебя пользы до первого боя, а хороший военкор для врага опаснее танковой дивизии. Теперь я это сама поняла.

Они стояли возле машины: один из лучших асов Сталина и военкор «Красной звезды», поседевшая в двадцать лет. Держали друг друга за руки и не хотели расставаться. Если бы не эта проклятая война, ей не надо было бы сегодня уезжать, ему не надо было бы завтра лететь, рискуя уже не вернуться никогда. Если бы не эта проклятая война – они бы никогда не расстались, если бы не эта проклятая война – они бы никогда не встретились. Стояли, смотрели друг другу в глаза и видели только друг друга. «Би-и-ип» – раздался сигнал машины. В этой тишине он резанул острой бритвой по их израненным сердцам, которые только-только начали оттаивать, почувствовав душевное тепло другого, такого же искалеченного этой войной, и поэтому такого близкого, родного и понимающего человека. — Девушка, ну поехали же! — ругался шофер. — Вам любовь, а мне надо успеть до темноты обернуться.

— Еду, еду! Не кричите! — И уже садясь в машину, добавила: – Какая же я глупая, я же тебе свой адрес не оставила. — Быстро достала из портфеля листок бумаги и, написав на нем карандашом несколько строк, протянула его капитану. — Саш, вот мой домашний адрес и телефон, но дома я редко бываю, а вот адрес и телефон редакции. Ты пиши лучше на адрес редакции. Там мне передадут. Только пиши обязательно.

Уже закрывая дверь машины, которая увозила от него его Надежду, Покрышкин сказал девушке: – И ты тоже пиши!

Машина тронулась, а гроза люфтваффе, как простой мальчишка, смотрел ей вслед с грустью и тоской. И впервые за последнюю неделю он не чувствовал в себе слепой и безысходной ярости, а только холодную жесткую решимость бить врага до последней капли крови. Только сейчас он понял весь глубокий смысл этого заезженного казенного штампа. Проводив машину, он взглянул на часы: «Ого, время как летит. Полетов сегодня не будет, значит, будут теоретические занятия. Расскажу ребятам кое-что полезное и нужное».