Третья стихия
Шрифт:
Короче говоря, водворили Михаила, а вслед за ним Илли и остальных задержанных, за решетку в КПЗ, как и повелось — грязную и тесную для такого количества арестованных. Сотоварищи из народа сразу повели себя как блудные сыновья, вернувшиеся в родной дом после длительной загранкомандировки: все они тут же завалились спать прямо на полу, не оставив на нем практически свободного места. Складывалось впечатление, что их оторвали от сезонной спячки и при первой же возможности они моментально вновь в нее погрузились.
Михаил и его компания стояли у решетки, все еще не в силах осознать свой новый
— Ты! Выходи!
Звучало это так, словно Михаила вызывали хмурым утром на расстрел. А что ж, кто его знает, здешнее уголовное право… Он взглянул на прощание на Илли — впервые за время их знакомства открыто и долго, как в последний раз. Она ответила встревоженным взглядом. «Неужели переживает за меня?» — окрылился Михаил, неожиданно открыв для себя один из секретов непредсказуемой женской натуры: чтобы узнать подлинное отношение к себе женщины, необходимо оказаться приговоренным, как минимум, к расстрелу.
Но его последний час еще не пробил: Михаила провели в помещение, отделенное стеклянной перегородкой от приемной, приказали сесть на стул возле стола дежурного и подвергли допросу. Удивляться не приходилось: они вчетвером смотрелись белыми воронами на фоне здешних постояльцев и вызывали у стражей порядка вполне естественный профессиональный интерес.
— Ваше имя, фамилие, место жительства! — приступил к дознанию сидевший напротив щуплый офицер. Таких худых ментов Михаилу до сих пор не доводилось видеть — ни в своем, ни в каком-либо другом мире. Может быть, их было принято откармливать непосредственно на службе, доводя постепенно до принятых в правоохранительных органах стандартов. Но все-таки, невзирая на личности, имелось в ситуации что-то смутно родное и знакомое Михаилу до боли в солнечном сплетении.
Подлинное имя Михаила, как и его домашний адрес, ничего криминального в себе не содержали, но выкладывать их он, естественно, не собирался, потому что истина грозила ему опять же заключением, но только в здешней психиатрической клинике. И, хотя на любое заключение ему, Проводнику, было по большому счету плевать, он решил не дергать лишний раз судьбу за ее и без того уже редкие усы, а принялся развивать версию Попрыгунчика:
— Мой есть иностранец. Нихт ферштеен. Донт спик. Андастенд?..
— Нихт ферштен, значит? — Офицер по-пролетарски прищурил флюоресцентный глаз. — А документы куда подевал? Паспорт твой где?
— Майн докьюмент? Вор забраль.
— Украли, значит? — Офицер нервно постучал ручкой по столу. Михаил понял, что не ошибся с легендой — с иностранцем, ясен пень, на допросе не очень-то развернешься. Офицер стукнул ручкой в последний раз, словно радист, поставивший точку в радиограмме, и спросил:
— Где, когда, при каких обстоятельствах?
— Не понимайль. Что есть обст-о-ятель-ность?
— Ваньку валяешь?!
Офицер всем своим щуплым видом дал понять, что сейчас будет бить Михаилу морду.
— Я требовайль себе адвокат! —
— Я тебя в последний раз спрашиваю, — тоном усталого садиста предупредил офицер. — И советую отвечать по-человечески! Кто такой, откуда и как попал на хазу?!
— Отвечайль только в присутствий мой адвокат! — уперся Михаил с оскорбленным видом.
— Так, хорошо. — Офицер открыл блокнотик: — В какое посольство обратиться?
— Не понимайль ваш язык! Требовайль адвокат!
На этом разговор, протекающий в духе интернационального согласия и взаимопонимания, зашел во временный тупик. Дежурный стал записывать что-то в своих бумажках, изредка бросая на Михаила острые как иголки взгляды. Вполне возможно, что он принимал теперь Михаила за крупную рыбу (или грыбу), случайно выловленную в мелкой луже и не желающую говорить по душам. В принципе так оно и было. Да только эта грыба была не по его мелким зубам. Михаил мог даже не косноязычить при разговоре, ведь он и так говорил по их понятиям с акцентом. Но уж если косить под иностранца, так по полной программе!
Во время беседы Михаил частенько устремлял взгляд на крупный предмет яйцеобразной формы, висящий сверху наподобие плафона. Но это была вовсе не люстра, а не что иное, как разновидность телевизора. Изображение в нем мелькало не бог весть какое качественное, звук едва доносился, зато смотрелась картинка одинаково из любой точки помещения, откуда ни посмотри. Сначала по этому ящику крутили песни и танцы подводных народов, потом пошла довольно любопытная и свежая, на взгляд Михаила, реклама, после чего начались новости: возникший на экране элегантный красавец упыристической наружности — вылитый Дракула в бесклыком варианте — излагал информацию, перемежая ее с документальной хроникой.
Офицер все копался в своих бумажках: не иначе как сравнивал рожу иностранного гостя с фотокопиями известных преступников — а ну как повезет и отроется что-то похожее? Но бумаги были в конце концов отложены со вздохом: очевидно, не нашлось ни одной мало-мальски похожей будки, сулящей прозорливому ястребу закона скорое продвижение по службе.
— Я могу быть свободен? — брякнул Михаил, нечаянно выпадая из образа. Зря, выходит, старался, язык ломал. Но собеседник не отреагировал на очевидный прокол: Михаила спас его собственный доморощенный иностранный акцент.
— Вы задерживаетесь вплоть до выяснения личности! — объявил офицер и бросил стоявшему у двери конвойному: — Увести!
Михаил начал подниматься, усмехаясь мысленно: «Стало быть — пожизненно!» Вряд ли зеленый — в смысле молодой — блюститель порядка догадывался, что это было равносильно попытке запереть в клетку вольный ветер.
Вставая, Михаил бросил взгляд в телевизионное яйцо. Да так и замер на полусогнутых: в яйце показывали «Горный орел», и комментатор, стоя напротив знакомой двери, выдавал горячие новости: о таинственной постройке, возведенной в рекордные сроки на одном из пустующих городских дворов, о расправе над патрулем из четырех человек, находящихся сейчас в госпитале (до сих пор в бессознательном состоянии), и, наконец — о приметах скрывшейся с места преступления банды. Застывшего Михаила взял под локоть конвоир.