Третья террористическая
Шрифт:
Светка испуганно отбросила фотографии.
— Что, не нравится? Это я из дела взял. Не из этого, из другого. Но там он тоже проходил!
Светка замотала головой и заплакала. Она не верила, не хотела верить! Потому что если во все это поверить, то получается, что Алика на порог пускать нельзя. А она не могла не пускать, у нее никого, кроме него, не было!
— Нет, это все не так, это ты специально говоришь! — закричала она, подозревая отца в худшем, в том, что он врет, чтобы отвадить ее от Алика! Что он специально выбрал
Этой мысли она ужаснулась и разрыдалась в голос.
Но эта мысль была спасительной, потому что теперь, что бы ее отец ни говорил, она могла ему не верить. И фотографиям не верить. И всему…
Верно говорят — любовь слепа. А еще глуха. И слабоумна. Такое вот разрушительное, по своему влиянию на женский организм, чувство. Просто чума какая-то!..
— Помоги, я тебя очень прошу! — бухнулась на колени и стала биться лбом о ковер Светка.
Растерявшийся отец соскочил с кресла и, обхватив ее за под мышки, стал поднимать на ноги. Но Светка выла пуще прежнего.
— Молчи, дура! — гаркнул на нее отец, пытаясь погасить истерику окриком. Хотя гаркнул, сам еле сдерживая слезы.
— Не ори на дочь! — прокричала расчувствовавшаяся мать.
В соседней комнате благим матом заорал проснувшийся ребенок.
Дурдом! Причем женский! То есть самый неодолимый!
— Если ты не поможешь, я наложу на себя руки! — кричала, причитала Светка, кусая губы.
— Она же убьет себя! — выла жена.
Ребенок орал, потому что хотел есть и спать. Отец обхватил голову руками.
— Заткнитесь, вы, обе! — рявкнул он.
Но не тут-то было.
— Я убью себя! — грозила, сама себе веря, Светка.
— Она убьет себя! — пугалась, веря дочери, мать.
— Ну сделай хоть что-нибудь! Он ведь муж мне!
— Сделай, она же тебе дочь! Общий, в три глотки, вой перенести было невозможно.
— Хорошо, я попробую, — поддался отец, потому что меньше всего хотел видеть свою дочь висящей где-нибудь в туалете на полотенцесушителе. Терять дочь ради какого-то «черномазого» он не хотел. — Я узнаю подробности дела…
А дело было простое — Алик с толпой таких же, как он, чеченцев пришел на рынок собрать деньги с торговцев за место. Потому что этот рынок был «под ними» и каждый, кто на нем торговал, должен был им «отстегивать». Причем немало, так как они тоже «отстегивали» — чиновникам, милиции и своим воюющим в Чечне «братьям».
Один из торговцев платить отказался. Категорически, тряся в воздухе какими-то квитанциями. На его копейки можно было бы плюнуть, но если плюнуть, то завтра другие тоже платить перестанут.
Пришлось разъяснить ему правила торговли.
Торговца уронили на асфальт, попинали, разбросали его товар. И ушли.
Но торговец оказался уважаемым человеком, инженером, у друзей которого были связи в ментовке, и делу дали ход. Потерпевшего, который опознал их в больнице по
Нескольких «чехов», среди которых был Алик, взяли под стражу. Оставшиеся на свободе приятели попробовали их отмазать, но на этот раз даже «бабки» не помогли. Наверное, потому, что местные менты только что приехали из командировки в Чечню, привезя с собой три «цинка», и были злы как собаки.
На кавказцев наехали вполне конкретно, избив дубинками и рассовав по камерам, где на них тут же наехали натравленные ментами уголовники. Вообще-то блатные с «чехами», памятуя о кровной мести, связываться не любили — это тебе не «мужики», которых можно без опаски хоть даже в парашу макать. «Чехи» — дело другое, эти злопамятны и мстят, себя не жалея. Но если «гражданин начальник» попросил, то отказать ему никак нельзя.
— Попрессингуйте его малость, а то борзый шибко, — объяснял задачу «гражданин начальник». — Только чтобы без «мокрухи».
И передавал в камеру принесенный с собой пакет с чаем.
— Все сделаем в лучшем виде, — обещали ему.
«Чеха» помещали в «блатную» камеру, где ему, прикопавшись из-за каких-нибудь пустяков, учиняли разборку. Чаще всего — набрасывали сверху на голову одеяла и били. Вернее, били «шестерки», а пахан, сидя на нарах и держа в руках горячую кружку и прихлебывая чифирь, безучастно наблюдал за экзекуцией. «Чехи» рычали и пытались встать на ноги, отчего «шестерки» ярились все больше, пиная по одеялу ногами, на котором со всех сторон проступали мокрые, бурые пятна. Надзиратель к камере, откуда доносились крики и глухие удары, не подходил, потому в этот момент был в другом конце коридора.
— Ну все, будет!..
Потерявшего сознание «чеха» оттаскивали к выходу и стучали в дверь, сообщив надзирателю, что новый зэк неловко упал с верхних нар. После чего того волокли в «больничку», где, слегка подлечив, передавали в руки следователю.
— Как же ты так неловко? А? — сочувственно качал головой мент. — С кровати упал… А еще горец…
«Чех», сверкая глазищами, смотрел на следователя.
— Я вам всем головы резать буду! — обещал он.
— Ага, лет через восемь, — не пугался его угроз следователь. — Если доживешь.
И предлагал альтернативу — чистосердечное признание или возвращение в ту самую, с высокими нарами, камеру.
— Только ты смотри, больше не падай! А то ненароком в парашу угодишь — не отмоешься!..
Эти «чехи» тюремные обычаи знали и почитали больше, чем «закон гор», потому что к зэкам были ближе, чем к горцам. И сразу понимали, о чем идет речь.
— Ишак, сын ишака!.. — страшно ругались они.
Отчего снова оказывались в знакомой камере, где их уже поджидали и шага от порога ступить не давали, понимая, что теперь «чех», зная, что его ждет, будет биться не на жизнь, а на смерть.