Треугольная шляпа. Пепита Хименес. Донья Перфекта. Кровь и песок.
Шрифт:
– Я того же мнения, что и она. Раз Пепе Рей в дружбе с военными, это частное дело принимает совсем иной оборот… Ах, племянница, если два дня назад я надеялся, что наши молодцы одним пинком выкинут отсюда солдатню, теперь, когда я увидел, как обернулось дело, когда я увидел, что большую часть наших защитников захватили врасплох еще до того, как они начали сражаться, что Кабальюко вынужден скрываться и что все гибнет, то я ни во что уже не верю. Идеи добра еще не обладают достаточной физической силой, чтобы сокрушить прислужников неправды… Ах, племянница, осталось одно – смирение, смирение…
И дон Иносенсио, подражая в способе
ГЛАВА XXVII
ТЕРЗАНИЯ КАНОНИКА
– Смирение, смирение! – снова сказал дон Иносенсио.
– Смирение, смирение!..- повторила Мария Ремедиос, вытирая слезы.- Раз уж моему дорогому сыночку суждено вечно быть горемыкой, пусть будет так. Тяжб становится все меньше и меньше, скоро наступит день, когда адвокатов не будут ставить ни во что. Для чего же тогда талант? Зачем он столько учился и ломал себе голову? Ах, мы бедные… Придет день, сеньор дон Иносенсио, когда у моего несчастного сына не будет даже подушки, чтобы приклонить голову…
– Что ты говоришь!
– То, что слышите… Если это не так, то скажите мне, пожалуйста, какое наследство оставите вы ему после своей смерти? Четыре гроша, шесть книжонок… нищету – и больше ничего… Придут времена, такие времена, дядюшка… Бедный мальчик в последнее время так ослабел, что скоро совсем не сможет работать. Уже сейчас, когда он читает книгу, у него появляется тошнота, а когда он занимается по вечерам, у него начинается мигрень… Ему придется выпрашивать себе какое-нибудь местечко… А мне нужно будет заняться шитьем и, кто знает, кто знает… может быть, придется пойти с сумой.
– Что ты говоришь!
– Я хорошо знаю, что говорю… Ну и времечко наступит,- добавила эта добрейшая женщина еще более плаксиво.- Боже мой! Что-то будет с нами! Ах, как я страдаю. Только материнское сердце может так страдать… Только мать способна испытать такие муки ради благополучия своего ребенка. А вы? Разве вы можете понять меня? Нет, одно дело – иметь детей и страдать ради них, другое – петь в соборе «со святыми упокой» и преподавать латынь в школе… Вот и посмотрите, что пользы от того, что мой сын – ваш внучатный племянник, что у него столько отличных отметок, что он краса и гордость Орбахосы… Он помрет с голоду,- мы-то знаем, что дает адвокатура,- а не то ему придется просить места в Гаване, и там его убьет желтая лихорадка…
– Но что ты говоришь!
– Да я уж не говорю, я молчу. Не буду вам больше докучать. Я дерзкая, плакса, все время вздыхаю, меня трудно выносить – и все потому, что я нежная мать и забочусь о судьбе своего любимого сына. Да, сеньор, я умру. Умру молча, задушу свою боль. Я проглочу свои слезы, чтобы не раздражать сеньора каноника… Но мой обожаемый сыночек поймет меня. Он не станет затыкать себе уши, как вы сейчас. Несчастная я! Бедняжка Ха-синто знает, что
– Но… что ты, что ты говоришь!
Всякий раз, издавая это восклицание, каноник все больше повышал голос и, прикрывая уши руками, качал головой из стороны в сторону с тоскливым выражением полной безнадежности. Визгливое бормотание Марии Ремедиос с каждым разом становилось пронзительнее и, точно острая стрела, впивалось в мозг ошеломленного священника. Но вдруг лицо женщины изменилось,- жалобные всхлипывания превратились в резкие, хриплые звуки, щеки побледнели, губы задрожали, кулаки сжались, растрепанные волосы свесились на лоб. Глаза ее уже не были влажны, они высохли от злобы, клокотавшей в ее груди. Она вскочила с места и крикнула,- казалось, то была не женщина, а гарпия:
– Я уеду отсюда, уеду вместе с сыном. Мы отправимся в Мадрид. Я не хочу, чтобы мой сын гнил в этом городишке. Я устала смотреть, как мой Хасинто, несмотря на ваше покровительство, по-прежнему остается круглым нулем. Слышите, дядюшка? Мы с сыном уезжаем. Вы больше никогда не увидите нас, никогда.
Дон Иносенсио, смиренно сложив руки, принимал свирепые выкрики племянницы с покорностью осужденного, который Видит перед собой палача и уже потерял всякую надежду на избавление.
– Ради бога, Ремедиос,- прошептал он скорбно,- ради пресвятой девы…
Подобные кризисы и вулканические извержения гнева находили на робкую племянницу внезапно и редко; иногда за пять-шесть лет дону Иносенсио ни разу не приходилось видеть, как Ремедиос становится фурией.
– Я мать!.. Я мать!.. И раз никто не заботится о моем сыне, я сама о нем позабочусь,- прорычала эта новоявленная львица.
– Ради пресвятой Марии, не выходи из себя… Ведь это грешно… прочтем лучше «Отче наш» и «Богородице дево, радуйся!», и ты увидишь, как у тебя все пройдет.
Произнося эти слова, исповедник, весь покрытый испариной, дрожал, как жалкий цыпленок в когтях коршуна! Женщина, превратившаяся в фурию, добила его следующими словами:
– Вы ни на что не годитесь, вы никчемный бездельник. Я с сыном уеду отсюда навсегда, навсегда. Я сама добуду место сыну, подыщу ему выгодную должность, понятно? Так же как я способна вылизать языком землю, чтобы достать сыну на пропитанье, так я переверну весь свет, чтобы устроить его на хорошее место, чтоб он занял видное положение, стал богат, сделался важной персоной, знатным кабальеро, и помещиком, и господином, и всем тем, чем только можно стать, всем, всем.
– Помилуй меня бог! – воскликнул дон Иносенсио и, упав в кресло, уронил голову на грудь.