Тревога

Якубов Адыл

— Вы теперь знаете все, товарищи, — сказал он, заканчивая. — Новое следствие…

— Никто не верит ни новому следствию, ни следователю! — опять выкрикнула Апа.

— Это ваше право. — Мутал улыбнулся. — Вас лично я и не надеялся убедить в чем-нибудь. Да и никого я не убеждал, а только изложил факты. Я не прошу снисхождения для себя. Единственная моя просьба: ходатайствуйте перед судом об участи Набиджана Джалилова.

Он сел на свое место. Сразу же в зале поднялся нестройный шум. Все заговорили, задвигались, заспорили разом. Не дожидаясь,

пока шум стихнет, Муборак подняла руку:

— Послушаем теперь Султана Джалнлова!

В зале долго не могли угомониться. Султан поднялся с места, мял в руках тюбетейку. Потом заговорил, глядя в землю:

— Что мне сказать? Я все уже сказал, кому Нужно. Председатель хвастался тут, что он, мол, одну правду говорит. Выходит, я один виноват и говорю неправду. Ну что ж, они все мастера говорить…

А мы не мастера! Вот! Всё.

Он хлопнул сложенной тюбетейкой по ладони и двинулся к выходу.

— Погоди, Султан! — Муборак постучала карандашом о графин. — Могут быть вопросы к тебе.

— Я все сказал! — не останавливаясь, упрямо повторил Султан.

— Да не задерживайте вы его! — пробасил кто-то из задних рядов. — Послушаем лучше дорогого нашего Тильхата.

Раздался веселый хохот. Покрывая его, чей-то озорной голос выкрикнул:

— Э, нет! Не пройдет номер! Тильхат без расписки ничего не скажет…

Захохотали еще громче и веселее, а Муборак что есть силы начала стучать по графину. Мутал, не поворачивая головы, глянул на Муминова, тоже сидевшего в президиуме. Секретарь райкома с чуть заметной улыбкой наблюдал за происходящим в зале. Рядом с ним сидел Рахимджанов. Он почти все время склонялся над какими-то бумагами, а когда подни-мал голову, полное гладкое лицо его казалось растерянным.

Глядя на Рахимджанова, Эрмат Муминович вспомнил свою встречу с ним в обкоме.

Встреча эта состоялась в кабинете первого секретаря уже после того, как тот увиделся с Муборак.

Муборак, как всегда, говорила очень горячо, даже резковато, — даром, что перед ней был секретарь обкома. Но он выслушал до конца, ни разу не перебил. «Изредка задавал вопросы:

— А кто такой Палван?

Или:

— Тильхат? Откуда такое имя?

И весело смеялся, когда Муборак объяснила.

Рахимджанов вошел уже после того, как секретарь обкома отпустил Муборак и оставил Муминова, чтобы побеседовать наедине.

Он пришел с какой-то бумажкой на подпись и, пока секретарь обкома не прочитал и не подписал ее, стоял, чуть нагнув голову, в позе готовности. Он тщательно скрывал тревогу, но Муминов все же догадался, в чем дело.

Рахимджанов был встревожен поведением секретаря обкома.

Не будучи от природы проницательным, Рахимджанов обладал особым, недоступным для многих, тонким чутьем — по одному взгляду начальника мог догадаться, о его настроении.

И это чутье подсказало, что секретарь обкома остался не вполне доволен его докладом о поездке в колхоз имени XX партсъезда. Это недовольство — чутье и тут не обмануло Рахимджанова —

усилилось после приезда в обком Апы. Но странное дело: о причинах этого недовольства он никак не мог догадаться.

Ведь он, Рахимджанов, так старался в этой командировке! Предложил применить самые суровые меры к Муталу Каримову, прежде всего потому, что сам же секретарь обкома требовал быть и строгим и беспристрастным. Тогда Рахимджанову казалось: он угадал настроение начальства. И вдруг… Что-то изменилось внезапно и роковым образом.

Как же работать в таких условиях, когда так неожиданно и круто меняются настроения вышестоящих руководителей?

Вот и сейчас, на собрании, Рахимджанов многого не понимал. Подумать только: если предполагался такой оборот дела, зачем же его послали? Может быть, кто-нибудь интригует против пего?

Так думал Рахимджанов, все же ие забывая улыбаться.

Муминов видел его насквозь — и жалел, несмотря ни на что. А вот Джамалова он не жалел. Но чувствовал: на сей раз осторожный прокурор выйдет сухим из воды. И все-таки в дальнейшем конфликта не миновать!

Джамалов сидел на другом конце стола, изредка поглаживая свои пепельные, бобриком отросшие волосы. Рядом расположился Палван. Этот, напротив, не пошевельнулся ни разу. Тюбетейка лежала у него на коленях, и массивная бритая голова с крутым лбом и глубоко спрятанными глазами казалась отлитой из чугуна.

Сейчас Палван думал все об одном: чего-то он не угадал, что-то недопонял, несмотря на свой богатый опыт! Кажется, бита его карта… Тут опять, едва в зале затихло после упоминания о Тильхате, вскочила Апа, крикнула:

— Если нужны свидетели, выслушайте меня! Я свидетель!

Равшан скрипнул зубами. «Пустоголовая баба! Зачем только я связался с тобой и со всей этой мразью?!.»

Словно угадав его мысли, поднялся Латиф, тоже что-то начал доказывать. Но его заглушил голос из глубины зала:

— Дайте мне сказать!

Голос дрожал от напряжения, и все смолкли.

А вдоль прохода пробирался к сцене Валиджан.

— Дайте ему слово! — послышалось со всех сторон. — Говори, Валиджан! Смелее!

— Мне трудно говорить, вы понимаете, — начал он, хмуря густые брови. — Стыдно мне сейчас… Можете обвинять, как хотите… Но я должен сказать правду: Латиф-чапани уговорил меня, и я поддался. На председателя наклеветал. Но молчать больше не могу!.. Вот, об этом и Шарофат написала вам. — И он вытащил из кармана сложенный листок.

Это было обращение Шарофат к общему собранию колхозников.

Валиджан стал читать, но тут в глубине зала вдруг поднялась какая-то суматоха. Затем раздался резкий и высокий голос женщины:

— Отпусти сейчас же! Как ты смеешь? Отпусти, говорю тебе!..

— Что там такое?! — почти в один голос крикнули Муминов и Муборак, вскочив со своих мест.

Тотчас среди общего шума раздался другой женский голос, спокойный и властный:

— Сейчас же отпусти ее, сынок! Кому говорю? Как не совестно!..