Тревога
Шрифт:
Уже после того как было сказано «спокойной ночи», был погашен свет и под топчаном перестал вертеться Марс, Слава понял вдруг, что брат с сестрой не столько его ждали, сколько занимались уборкой.
И все ведь без подсказок, сами, по своей охоте. Живут так, будто над головой у них ремень висит! Спрашивается, какого черта из кожи
Спустя некоторое время, успокоенный тишиной и торжественным светом луны, Слава вдруг спохватился, что, собственно, все хорошо, перестал злиться и столь же внезапно погрузился в радость, которую скрывал от всех и которую не умел ощущать днем в бесконечном движении и ежесекундной занятости.
Он стал думать о Вике.
Он думал о Вике теперь уже непрерывно. Он с восторгом вспоминал, как два часа назад они выжимали толстую тряпку, как эта тряпка не выжималась и как Вика, пыхтя, прихватывала Славкину руку…
Днем он почему-то забывал, кто она, и вел себя с нею как с обыкновенной девчонкой: злился, даже орал и вообще ничего такого не чувствовал. И еще интересно: они ведь двойняшки, но если смотреть на Костю — ничего особенного, совсем обыкновенный и вовсе не красивый, хотя и похож на нее. А она! Эх… Она… Она такая..
Вот именно в том-то и беда — не мог Слава понять, чем Вика его так мучает. Предположим, Вика стоит себе так, посреди двора. А Славке кажется, что это двор пристроился к ней и только для этого и нужен. И вообще чего бы стоил весь Сосновый Бор без Вики? Ничего!!!
Он лежал с закрытыми глазами
Как хорошо — со мною никогда ничего плохого уже не случится, потому что Вика есть!..
Спокойной ночи, Вика, спокойной ночи, Вика, спокойной ночи, пожалуйста… И вместо нежности печаль начала всплывать. Сбила дыхание. Прикоснулась к векам. Сквозь них он ощущал тревожный свет луны.
Залаял Марс во сне — печально, глухо, про себя.
Слава сел, выглянул во двор: сосны спали, чернея стволами. Была карельская белая ночь в бессонном ясном небе.
«У-уу, пусть только попробует… пусть только начнет. Тогда я… Я не знаю, что я!..»
Он долго не спал, но уже не видел больше ничего. Мысли его ором орали, а сердце, бунтуя, творило такое, аж самому становилось страшно… Мамка падала перед ним на колени… Батя за что-то прощения просил…
Самое большое зло, какое можно сделать человеку, — это лишить его верного представления о самом себе. Этим и страшны близкие люди. Неважно, воспитывают ли они, подчиняют или угнетают, — важно то, что с годами человек привыкает думать о себе так, как думают о нем. А это делает его беззащитным — конечно, до тех пор, пока он не взбунтовался. Ну, а раз взбунтовался — значит, вражда, бессмысленная, жестокая, бесконечная… Враждуют ведь не столько люди с людьми, сколько их представления друг о друге.
Слава и его мать, живя под одной крышей, любя и мучаясь, больше уже никогда не встретятся как люди, которые способны понять друг друга.
Он не заметит печалей ее и забот.
Она, не заметив, как сыночка вырос в человека, проглядит день, когда он станет мужчиной.
Алупка — Мазирбе
1962–1964