Тревожная служба. Сборник рассказов
Шрифт:
Да, мне нужно поговорить с Беккером, с секретарем. Беккер часто любил повторять одну историю, которая порой вызывала улыбку, но над которой никто никогда не смеялся. В том доме, где жил раньше Беккер, поселился старый коммунист. Вскоре он повесил в подъезде записку. На ней неуклюжими печатными буквами было выведено: «Если ты чем-то озабочен, обращайся к партии! Коммунист Тиме. Третий этаж налево».
«Вот так, ребята! — обычно говорил Беккер, рассказав эту подлинную, а может, и выдуманную историю. — Вот так, ребята! Что касается меня, то здесь вам даже не надо взбираться по ступенькам. Моя рабочая комната
Но шутка шуткой, а приглашал он к себе всерьез. Да, с Беккером я бы поговорил, это уж точно. Но он еще не вернулся из штаба полка, куда поехал на совещание секретарей. Так что я не мог с ним пока посоветоваться и оставался один на один со своими заботами. И нет никакого смысла сейчас говорить о них.
Все уже решено. И я, фельдфебель Биттер, буду действовать сам, по своей воле. Я поступлю именно так, а не иначе, но решиться на это мне нелегко. Я принимаю решение самостоятельно, ни с кем не советуясь. Такая уж у меня привычка — решать все самому. На границе так приходится поступать ежедневно. Так что все в порядке.
Но все ли в порядке? Не обманывай себя, Ханнес! Ничего еще не в порядке, если точно известно, что один человек не сядет сегодня в скорый поезд на Мюнхен и не распрощается навсегда с крытым перроном вокзала. Этого не будет.
А вот что касается меня, то через несколько часов я буду рядом с Утой. Она просила меня принять решение, и я должен буду ей сказать, что именно я решил.
Через три часа придет смена...
С той стороны приближался пассажирский поезд. Огромной змеей медленно вытягивался он из-за кромки леса. Там начинался крутой подъем, и паровоз, тяжело пыхтя, выбрасывал густые клубы дыма. Смешиваясь с остатками тумана, они некоторое время плыли над поверхностью земли и вскоре рассеивались.
Было начало седьмого. Оставалось еще два часа. Я продолжал думать о своем решении, обо всем, что скажу Уте, о том, как скажу. Мне хотелось сообщить ей это уже сейчас. Вообще хотелось кому-то довериться, чтобы почувствовать реакцию. Тогда можно будет примерно знать, как воспримет это она. Рядом со мной стоял Цорн. Я с ним ни о чем еще не говорил. Легонько толкнув его, я протянул ему бинокль. Цорн перебросил через шею кожаный ремешок.
— Закурим, товарищ фельдфебель? — Цорн достал из кармана пачку и, зная, что это мой любимый сорт, быстро добавил: — Это «Ф-6».
Я кивнул. Он опять искоса взглянул на меня и положил пачку на перила вышки. Я знал, что через пару минут все же протяну руку за сигаретой и, как всегда, у меня не окажется огня. И тогда опять настанет черед Цорна. Сначала он сунет мне свою зажигалку, потом коробку спичек и при этом назидательно прибавит: «Настоящий курильщик, товарищ фельдфебель, должен всегда иметь при себе эти вещи!» Он чиркнет спичкой и протянет мне, ибо знает мою неприязнь к бензиновым зажигалкам.
«Все будет, как всегда», — подумал я, но случилось совсем иначе. Цорн щелкнул зажигалкой, прикурил свою «Ф-6» и вновь искоса взглянул на меня. Затем вдруг резко повернулся ко мне, но, поперхнувшись дымом, закашлялся.
— Товарищ фельдфебель... — начал Цорн, но это прозвучало как-то натянуто и официально.
Он, видимо, это почувствовал и, решительно махнув рукой, вновь обратился ко мне. Но теперь в его тоне было что-то
— Что это с тобой, Ханнес?..
Он достал из пачки сигарету, сунул ее мне в губы и, встав прямо передо мной, внимательно взглянул на меня. Я тоже смотрел ему в глаза, чувствуя, как меня пронзил его вопрос «Что это с тобой, Ханнес?».
Тонкая пелена тумана рассеялась. Лучи солнца сверкнули на горизонте. Казалось, заспанному светилу еще хотелось немного понежиться в перине облаков, но вот уже весело вспыхнул флюгер на колокольне швембергской кирхи, и ели стряхнули со своих ветвей росу.
Услышав вопрос Цорна, я почувствовал, как на душе у меня становится светлее. И начал рассказывать ему о себе и о том, что меня угнетало. Я говорил с ним вовсе не потому, что не мог поговорить больше ни с кем другим, не потому, что со мной сейчас был только он. Нет, я доверился ему потому, что своим вопросом Цорн дал мне понять, что он мой товарищ, один из тех, кто не пройдет мимо, когда другому плохо. Он не был ко мне безразличен и искренне хотел мне помочь. «Что это с тобой, Ханнес?»
Я говорил с ним, и мне становилось легче. Я смотрел ему в глаза, ясные, добрые и всепонимающие. Конечно, я знал, что решать все нужно самому. Но нельзя оставаться наедине со своим решением. Хорошо, когда рядом есть друг, который готов разделить с тобой ношу, кто одобрит твое решение или же поправит тебя, если ты заблуждаешься. Вот и мне сейчас нужен был тот, кто захотел бы выслушать меня, помог бы принять окончательное решение. Нет, это не пустые слова о друге, который должен быть рядом. Никогда раньше я не чувствовал столь отчетливо, как сейчас, что мне нужен был вот такой, близкий, человек. А он рано или поздно нужен любому из нас, даже если до поры до времени мы думаем, что сможем справиться со своими проблемами в одиночку.
Друг нужен не только в дни общих испытаний. Он нужен и тогда, когда речь идет только о тебе одном и тебе просто необходима его близость. Но так ли это? Разве речь идет только обо мне, Ханнесе Биттере? Нет, речь идет о нас двоих — обо мне и Уте...
Цорн поднял бинокль к глазам, подкрутил регулятор резкости, свободной рукой осторожно погасил сигарету о металлические перила.
Он не торопил меня и внимательно наблюдал за патрулем федеральной пограничной охраны, который вылезал из машины у старой будки путевого обходчика там, на той стороне. Цорн тихо повторил цифры номерного знака автомашины и сделал запись в тетради.
Мысленно я возвращался в прошлое. Как все это началось между мной и Утой? Так же, собственно, как и у многих. Иногда говорят, что это была случайность — глупая или счастливая.
Отец рассказывал мне, как он познакомился с матерью. Это было весной сорок первого. Его мобилизовали в вермахт как раз в то время, когда фашисты готовились напасть на Советский Союз. В первый же день, когда на него надели солдатскую форму с ненавистным орлом и свастикой, он уже знал, что не будет воевать против русских. Он всегда вспоминал об этом времени с горечью. Этой горечью были отравлены все те годы, годы господства фашистов.