Тревожное лето

Дудко Виктор Алексеевич

— Спасибо вам, Татьяна Федоровна. Отдыхайте.

Уборевич долго прохаживался по вагону. Наконец сказал Покусу:

— Надо немедленно и решительно потребовать ввода в город хотя бы роты в качестве милиции. Она смогла бы взять под охрану эти объекты.

— И заявить японцам, что нам известно о плане взрыва складов с огнезапасом, о разрушении города и о том, что поручено это сделать белогвардейцам. Так прямо и заявить, — добавил Покус.

 

Утром телеграфист со станции Седанка передал:

— Японцы

хотели бы знать, сможет ли сегодня в десять часов утра товарищ главком принять начальника штаба японовойск генерал-майора Сибаяму?

Уборевич дал согласие.

— Сообщите: у демаркационной линии на Седанке генерала встретит конвой.

За минуту до назначенного срока Сибаяма был возле штабного вагона. Здесь его ждал Покус. Они обменялись воинскими приветствиями. Гремя палашом по ступенькам, Сибаяма поднялся в вагон. Он привез с собой переводчика и адъютанта.

Уборевич и японский генерал обменялись приветствиями.

— Мы внимательно изучили ваши предложения, господин главком, И пришли к выводу, что во многом наши взгляды сходятся. Мы единодушны в стремлении как можно скорее пропустить ваши войска в город, восстановить нарушенный порядок, обезопасить жителей от преступного элемента. И мы, и вы хотим мира. Высказанное вами ранее пожелание по поводу миноносок в Амурском заливе учтено. Миноноски возвращены на прежние места стоянки, в Семеновский ковш. Дано указание прекратить полеты разведывательных аэропланов в районе станций Угольная и Океанская...

Уборевич думал о том, что японцы, соглашаясь в малом, в главном продолжают упорствовать: срок ввода войск НРА во Владивосток оттягивают. Все остальное — разговоры. Сегодня он сообщил правительству ДВР, что своими противодействиями японцы спасают остатки разбитой армии Дитерихса от разоружения и дают им возможность эвакуироваться.

— Господин генерал-майор, — сказал Уборевич, — армия ДВР должна войти во Владивосток не позднее двадцать пятого октября. На иной срок мы не согласимся. До этого дня, имея достаточное количество плавсредств, вы успеете вывезти свои войска вместе с боевой техникой. Не так ли?

Сибаяма заулыбался:

— Господин главком, я уполномочен передать от имени командующего японским экспедиционным корпусом генерала Тачибаны, что наши войска будут выведены из Владивостока 25 октября до шестнадцати ноль-ноль.

Они раскланялись, и Покус проводил Сибаяму к автомобилю.

 

В плохо освещенной комнате стоял густой запах горелой бумаги, дверца печной топки распахнута. Дзасохов, кашляя, остервенело пихал в огонь охапки бумаг. Дым ел ему глаза, по лицу метались розовые блики пламени, сверкали на новенькой звездочке на погонах.

...Вчера, перед самым отходом, Дитерихс, вспомнив, отдал указ о присвоении очередного звания полковнику Бордухарову.

Торопливо сунул ему полевые генеральские погоны без позолоты, потянулся с объятиями, так что высокому полковнику пришлось согнуться. «Поздравляю. Это все, что я еще мог сделать для вас, голубчик. И, ради бога, — бормотал он невнятно, — не вините меня. Господь все видит, все... — Он указал куда-то вверх пальцем: — Все видит...» — Глаза правителя были красными, и Бордухарову показалось, что его превосходительство немного не в себе.

Выскочив от Дитерихса, он хотел было бросить погоны в урну, но передумал. Засунул их в карман: «На память... А может, чего доброго, пригодятся еще». Усмехнулся ядовито самому себе и так, с застывшей, ничего доброго не предвещающей гримасой, вернулся на Полтавскую.

В свою очередь Бордухаров сунул Дзасохову пару звездочек (погонов не нашел, да и времени на это не было).

— А с Кавкайкиным вы уж сами смотрите там. — Он торопился. — Идите, голубчик, — непроизвольно повторил он слова Дитерихса, видя, что Дзасохов стоит, понуро опустив голову, сжимая звездочки в кулаке. — Вы что, голубчик? Идите, идите с богом...

Привели Серегина. Был он в расстегнутой шинели, без ремня, весь какой-то мятый, с отросшей за ночь щетиной. Его арестовали вчера, но всю ночь он пробыл в камере один: Дзасохов допрашивал Халахарина и Кавкайкина.

— Что это значит, Игорь? — спросил Серегин, остановившись у двери.

Дзасохов продолжал заталкивать в печь очередной ворох бумаг.

— Ты что, оглох?

Дзасохов покосился на него, но не двинулся с места. Нехотя, с хрипотцой произнес:

— Следы заметаем, не видишь, что ли?

— Я не о том.

— Драться будем? — негромко спросил Дзасохов, нехотя подымаясь. — Так ты против меня не устоишь. Больно жидок. — Прозвучало это со скрытой угрозой. — Подошел вплотную к Серегину, воткнув в него немигающий бешеный взгляд. — Ну, что тебе не ясно?

Серегин, накаляясь, с трудом сдержал нахлынувшее раздражение. Бессонная ночь давала себя знать, нервы были на пределе.

— Ты чего на всех бросаешься?

— А ты не сообразил?

— Но при чем тут я?

— Все при чем. И с тобой надо было разобраться. Дожили, не знаешь, где свой, где чужой...

— Свой — чужой... Слова. А словам ты и сам не веришь.

— Тогда переходим к фактам. — Дзасохов прикрыл топку, отряхнулся. — Холл узнал о переговорах на «Меркурии» вечером в «Медвежьей берлоге». Вы там вместе пили.

— А, вон что! — Серегин устроился в кресле, вытянул ноги в потерявших лоск сапогах.

— Что, ни сном, ни духом?

— Ты говорил: факты...

— Сначала несколько вопросов. Вы весь вечер были вместе?

— Вот и спроси у Холла. Кстати, ты тоже мог быть с нами.