Тревожное лето
Шрифт:
Японский пароход дал протяжный утробный гудок, винты его заработали, вспенив за кормой воду. И в это время из каюты выскочил с чемоданом в руке шкипер Мальков.
— А, черт побери этих англичан! — кричал он. — Чемодан забыли.
На японце заметили суету, столпились на корме, и кто-то догадливый сбросил трап. Мальков долго хватал воздух руками, пытаясь уцепиться за деревянную подножку. «Дамир» шел впритирку к борту сухогруза. Наконец Мальков ухватился и быстро, по-обезьяньи взобрался на палубу, перевалился через леера и исчез. Корма опустела. «Дамир» все еще шел рядышком.
— Эй там! Мальков! Валяй назад!
Двое стояли, облокотившись о леера, курили душистые папиросы и плевали в воду, в пенный след парохода. Один из них помахал рукой.
— Где там Мальков, эй!
Суденышко стало отставать, а «Кюсю-мару» наддал и быстро уходил.
— Он убежал, — сказал сиплым голосом кок. — вот сволочь, а?
— Как это он мог убежать? — возразил ему моторист.
— А вот так, — зло произнес матрос. — Сука он, а не Мальков. Ежели он действительно убег, значит, заодно с ними.
— И чемодан его, — вспомнил боцман. — Точно, его. Уголок в краске еще.
Его передразнил кок:
— Уголок... Раззявы, мать вашу перемать. Сколь плавали с контрой, а не раскусили.
Все уставились на моториста, единственного партийца на «Дамире». Моторист сидел на кнехте, потрясенный случившимся, молчал, словно онемел; его лысую макушку припекало солнце.
— Чище воздух будет, — сказал кто-то.
Все согласились.
— Оно, конечно, так, да уж больно обидно получается.
Сухогруз уже бойко выходил в горловину Золотого Рога, разматывая за собой блестящую и зыбкую слюдяную дорожку.
Хомутов побывал у Карпухина, доложил о беседе в отделе.
— Надо искать.
— Будем искать, Иван Савельевич.
— Ищите. — Он выбил из трубки пепел в урну. — Главное, предотвратили политическое преступление. А террористов надо искать. Нет никакого сомнения в том, что теракт готовился заранее. Клюквину объявите благодарность.
Хомутов помялся.
— Иван Савельевич, шкипер сбежал с буксира «Дамир». Англичан доставляли к японскому сухогрузу, он воспользовался этим, за чемоданчик — и был таков.
Карпухин вынул трубку изо рта.
— Что он представлял из себя?
— Да так, пустой человек. Занимался мелкой спекуляцией. Все ему тут не нравилось, всем он был недоволен и вот улучил момент. В Харбине у него якобы двоюродный или троюродный брат.
— Ну и черт с ним. Не переживай.
— Я не переживаю. Дурак, чего с него возьмешь. Потом будет кусать локти, да поздно будет. Я что хотел еще... — Губанов нахмурился. — О Клюквине я хотел попросить. Благодарность, конечно, хорошо... Он заслужил ее...
— Яснее говори, чего ты вокруг да около.
— У него отец парализованный. Может, мы чем-нибудь из продуктов поможем?
Карпухин быстро написал что-то в блокноте, вырвал листок и передал Хомутову:
— Пусть сходит на склад. Там пшено завезли, чумизу и еще что-то.
На другой день на вокзальной площади состоялся митинг. Выступал секретарь горкома партии Мартынов. Он стоял на невысокой трибуне, сколоченной из неструганых досок, — длинный, худой, порывистый в движениях. Начинался дождь, но никто не побежал в укрытие. Голос
— ...Они не запугают нас провокациями! Мы пуганые. С семнадцатого года нас пугают, а мы строим новую радостную жизнь. Английское правительство порвало с нами дипломатические отношения, товарищи. Но это не значит, что у нас порвались отношения с английским рабочим классом. Рабочий человек понимает истинную причину провокационного шага буржуазии. Империалисты хотят экономической блокадой задушить свободу. Но это им не удастся. Нас не сломать! — Площадь ответила ему гулом одобрения. — Вчера некоторые из вас, вероятно, были свидетелями того, как английское консульство покидало Владивосток. Скатертью дорожка, как говорится, но пусть знают, мы никому не навязываем своей дружбы силой. В наших товарищей за рубежом стреляют из-за угла, предательски, в спину! А мы не боимся! Мы еще теснее сплачиваем свои ряды в монолит. Да здравствует интернационализм! Над площадью прокатилось мощное «ура». Мартынов говорил о том, что империализм готовит новую мировую войну, использует Китай как плацдарм для нападения на советский Дальний Восток, и что в Китае окопались тысячи белобандитов. Белокитайское правительство содержит их в своих войсках, а контрреволюционные центры из них же готовят диверсионные отряды...
Весь аппарат ГПУ присутствовал на митинге. Дождь лил вовсю, но никто не расходился. После Мартынова выступали рабочие и служащие.
Губанов и Кержаков стояли рядом, плечом к плечу, и жадно слушали ораторов, говоривших порой нескладно, но от всего сердца.
Шанхай. Июнь 1927 г.
Плотные, низко нависшие облака всю неделю исходили дождем. Всегда спокойная Хуан-Пу вздулась, смыла окрестные деревни, затопила посевы. Крестьяне на берегу шептали молитвы и били поклоны, прося реку успокоиться. Вода в канале Су Чжау небывало поднялась и грозила затопить улицы. Город утонул в промозглой сырости, исчезли краски, все стало серым и безликим.
Андрэ Лескюр и Полынников встретились на конспиративной квартире, которую Лескюр снимал в Чапэе, одном из районов Шанхая. Полынников передал ему письмо от жены, заставив тут же прочитать. Потом забрал его и, извинившись, бросил в камин. Лескюр смотрел на листок бумаги, который корежило, как живое существо. Листок желтел, набирался черноты, сопротивляясь огню, наконец вспыхнул и тут же превратился в прах.
Полынников тронул плечо Лескюра.
— Ладно, — грубовато произнес. — Что я хотел сказать?.. — Он потер висок, припоминая. — Да. Есть решение о выделении тебе квартиры. С удобствами.
Лескюр молчал, не отрывая сосредоточенного взгляда от камина. Сухое большелобое лицо его в отсветах пламени казалось выточенным из меди.
— Ты что, не рад?
Лескюр думал о том, сколько милых строк, полных грусти и нежности, вот так же, как и эти, сожрало пламя, а сколько еще сожрет... Он не расслышал Полынникова и посмотрел на него вопрошающе.
— Я говорю, квартиру выделили тебе со всеми удобствами. На четвертом этаже, с видом на Амур.
— А... ну спасибо.
— Елена уже знает. Довольна.