Тревожное лето
Шрифт:
— Вы кого имеете в виду?
— Вестимо кого. Щекова да его дурачка Гришку.
— Ваша выучка.
— Вы необъективны.
— В наше время единственный человек, дающий объективную оценку, — это врач. Ну ладно, что дальше?
— Щеков с этим придурком сядет в Чимбао. Купе забронировано.
— Почему в Чимбао, а не в Харбине?
Дзасохов дольше, чем приличествовало, задержал взгляд на Бордухарове.
— Потому что ОГПУ — есть Объединенное Государственное Политическое Управление. Политическое. А не царская охранка с мякинными головами. Они приучены думать.
— Ну
— А дальше все. До Пограничной дело будет в шляпе.
— Почему не после Пограничной?
— Почему, почему... — Дзасохов бросил карандаш, которым чертил на салфетке. — Потому что на Пограничной к Ростову, вероятно, подсядут курьеры из тамошнего консульства.
— А если его будут сопровождать до Пограничной? — не сдавался Бордухаров.
Дзасохов, соображая, захрустел пальцами. Бордухаров посмотрел на его белые пальцы и свои, смуглые, покрытые жесткими рыжими волосами.
— Они могут приставить охрану.
— Бульдог сразу поймет.
— Если попадется, пусть сам выкручивается. Я больше не буду за него унижаться. Надо было поручить Миловидову,
— Он же у Лошакова.
— Ну и что?
Дзасохов покрутил завод наручных часов. По его расчету и если верить расписанию, которого китайские железнодорожники не хотели понимать, то поезд подходил к Ляофу, где предположительно должен сесть Ростов.
Экспресс «Харбин — Пограничная». Июль 1927 г.
Хшановский завел «остин» с выключенными фарами в гостиный двор, заглушил мягко работающий мотор. Не снимая ладоней с баранки, посмотрел на часы.
— Вот и приехали, — сказал он. — Сто сорок миль накрутили. Еще один бросок — и вы дома. — Он глубоко вздохнул и повернулся к Ростову. — Никого не выпускайте, закройтесь сразу, и ни гугу. В случае чего — стукнете. — Поискал по карманам спички, прикурил. — На Пограничной к вам подсядут наши.
— А как же вы?
— За меня не беспокойтесь. Я буду вашим соседом до Пограничной.
Ростов погладил спящую Наденьку.
— Главное, не волнуйтесь.
Гостиный двор находился в стороне от центра. Звенели цикады, и наперебой горланили лягушки, воздух густой, насыщенный запахом полыни.
Ежи потрогал приклеенные усы и бородку, взял с сиденья шляпу, повертел ее в руке и шутовски нахлобучил на голову. Сходил куда-то минут на пять, вернулся.
— Это я насчет машины. Хозяин спрячет. Идемте. Наденьку я сам понесу. Ишь уморилась как. — Девочка, не просыпаясь, зачмокала губами и задышала Хшановскому в шею. Хшановский прижал ее к себе.
Они вошли в тень слабо освещенной керосиновым фонарем платформы. Фонарь раскачивался под мягкими порывами ветра. Вдалеке показался белый глаз поезда, и через минуту, тяжело отдуваясь, он остановился у перрона. Хшановский передал девочку Ростову, подождал, пока паровоз окутается паром, и вскочил в вагон уже на ходу.
Проводник провел Ростова до купе, толкнул дверь ногой.
— Вот тут и располагайтесь. Чайку не желаете?
Ростов вспомнил предостережение Хшановского и отказался, хотя очень хотел горячего чаю, потому что его тряс мелкий озноб. Закрывшись на защелку,
— Дед!
— Ты чего? Спи.
— Дед, где это мы?
— В поезде.
— А куда мы едем? — Она терла кулачками глаза, зевала.
— Домой едем. — Ростов подсел к ней, легонько надавил на плечи: — Спи. Ночь еще.
— А я уже выспалась. — Посмотрела на Ростова круглыми от темноты глазами: — Включи свет, а то страшно.
— Нельзя включать. В вагонах ночью не включают.
— Я писять хочу...
— О господи, потерпи немножко, — зашептал Ростов. — Хочешь, я тебе про Берендея расскажу?
— Расскажи, — согласилась Наденька.
Ростов пожевал губами:
— Значит, так... Жил-был Берендей...
— У него какие глаза, узкие или как у нас?
— Узкие. Ты лучше зажмурься и спи, а я буду рассказывать.
— Нет, пусть как у нас.
— Ну пусть. Значит, жил-был...
— Дед, я все равно писять хочу...
— И что мне с тобой делать? Ну потерпи. Нельзя нам выходить, Надюш.
— Да, я описяюсь, а ты потом сам накажешь меня за это, я знаю!
— Не накажу.
— Так не бывает.
Ростов осторожно открыл дверь, прислушался и, взяв девочку за руку, неслышными шагами повел ее в конец коридора.
В коридоре стоял запах общественного туалета. Вдруг сзади что-то стукнуло. Он обернулся, но ничего не заметил.
Щеков почти не выходил из купе. Отлежал бока на полке. Остаток дня он проспал, а ночь бодрствовал. Только раз сходил в туалет и снова упал на постель. Гриша стонал во сне, пытался плакать, Щеков, не подымаясь, пнул его. Гриша повернулся на бок и тонко засвистел крупным носом. Щеков остро завидовал Грише, его тупости и бычьему здоровью. Здоровье всегда от тупости, считал он. Тупой живет сегодняшним днем, ему бы пожрать, потом бабу, потом спать. А тут думать до боли в мозгах о будущем. И не столько о себе, сколько о других. То о их жизни, то о их смерти. Грише что, свистит в две дырки, а мозгами шевели дядя.
С Гришей Щеков чувствовал себя спокойнее и увереннее: чего ему не хватало, тот дополнял. И побои Гришка переносил легче. Кожа у него такая дубленая, что ли? Из заднего кармана брюк Гриши под задравшимся пиджаком торчала рукоятка пистолета. Щеков отвернулся. Поезд затормозил на каком-то полустанке. В предутреннем небе растворились потерявшие свой полуночный блеск звезды.
Щеков свесил с полки ноги в дурно пахнущих носках, пошевелил влажными пальцами. Чем ближе подходило время, намеченное для акции, тем больше волновался. Закурил, почувствовал горечь во рту, немного успокоился. Глухо стучали колеса, каждым ударом отсчитывая секунды, минуты. Докурив папиросу так, что запахло горелой бумагой, Щеков зашнуровал ботинки. Уперев горячий лоб в мелко дрожавшее стекло, постоял. Потом растолкал Гришу.