Тревожные будни

Липатов Виль Владимирович

«Вот он! — подумал Головко. — Похоже, что Канцевич и есть этот третий... Недавно прибыл... Знает Остапенко и, наверное, Свиридова давно...»

Стараясь не показать острого чувства заинтересованности, майор отхлебнул из чашки и с безразличным видом спросил:

— Личное дело на него имеется?

— Вот, пожалуйста! — Парторг перебрал несколько тоненьких папок, лежавших на краю стола. — Вот дело Канцевича...

Майор Головко раскрыл папку. С фотографии на него смотрело благообразное немолодое лицо.

В листке по учету кадров значилось, что с 1941 по 1943 год Канцевич находился в партизанском отряде, затем угодил в фашистский концлагерь, откуда был освобожден Советской Армией.

«Неужели это тот самый, третий?» — подумал майор, вглядываясь в ничем не примечательное, немного оплывшее от возраста лицо Канцевича. И спросил:

— Где он сейчас?

— На работе... В лесопитомнике.

— А живет где?

— Рядом, в общежитии... — Николай Николаевич покачал головой. — Только думается мне, что опять идете вы по ложному следу. Канцевич солидный человек, в прошлом партизан, друг Петра Ивановича. И внешность у него солидная, располагающая...

Майор Головко невесело усмехнулся:

— Эх, товарищ парторг! Обычно так и бывает, что у самых заядлых жуликов самая почтенная внешность. Иначе им нельзя... То-то здорово было бы, если бы можно было по внешности преступника распознавать! Пойдем-ка по общежитию пройдемся. Только так, чтобы никто не догадался, в какую комнату нам нужно. В какой, кстати, этот самый Канцевич проживает?

— А черт его знает!.. Попросим коменданта, чтобы он называл нам жильцов...

Из общежития майор Головко вышел со стаканом, взятым из комнаты Канцевича и имевшим явные отпечатки его пальцев. Взамен был оставлен другой, похожий стакан.

— Вот никогда бы не подумал, что милиция стаканы таскает! — рассмеялся Николай Николаевич. — Теперь хоть знать будем, с кого за пропавшие стаканы спрашивать!

— Ладно! Представляй счет — оплачу! — ответно засмеялся майор. — А личное дело этого самого Канцевича я у тебя временно заберу. И прошу сделать так, чтобы никто и не подозревал, что я интересовался Канцевичем. Скажешь коменданту общежития, что милиция соблюдением паспортного режима интересуется...

* * *

Майор Головко сразу даже не узнал Остапенко, настолько этот серый, сгорбившийся человек не походил на краснощекого богатыря. Глаза лесника безжизненно и безразлично смотрели в пол. Он даже не поднял взгляда, когда майор вошел в комнату и лейтенант Захаров вскочил со своего места за столом. Только руки, крупные, сильные руки рабочего человека не хотели, не могли поддаваться апатии. Они все время двигались, эти тяжелые руки, ощупывая оцепеневшее тело инстинктивными, шарящими движениями.

— Товарищ майор! — четко начал докладывать лейтенант Захаров. — Заканчиваю допрос обвиняемого Остапенко. Он показывает...

—

Ладно! Не надо! — остановил его майор. — Дайте протокол допроса...

Усевшись сбоку стола на расшатанный стул, майор принялся читать протокол. Запись показаний была сделана толково и грамотно. Впрочем, все ответы обвиняемого можно было свести к короткой формулировке:

«Был сильно пьян и ничего не помню. Не помню, ссорился ли со Свиридовым, спорил ли с ним... Не помню, как взял ружье и через окно выстрелил в соседа...»

Читая протокол, Головко время от времени бросал быстрые взгляды на Остапенко. А тот сидел все так же неподвижно, уставившись в пол, и только руки продолжали все те же суматошные движения...

— Так я все же не понимаю, гражданин Остапенко, — проговорил майор, помахивая протоколом допроса, — вы или не вы стреляли в Свиридова?

Лесник вскинул на майора пустой, усталый взгляд:

— Да нешто я сам знаю, товарищ начальник...

— Гражданин начальник! — поправил лейтенант Захаров. — Теперь для вас...

Лейтенант смолк остановленный строгим взглядом майора.

— Так стреляли вы или нет?

Могучие плечи Остапенко напряглись и опали.

— Да разве ж знаю я, товарищ майор! — дрожащим голосом проговорил лесник. — Ничегошеньки я не помню. Пьян был, сильно пьян... Пришел в себя, когда меня разбудили. Лежу на кровати, голова разламывается. А рядом ружье лежит... Вот товарищ лейтенант доказал, что вроде я стрелял. Зелье это проклятое! Через него, выходит, я друга лучшего убил... Да лучше бы я самого себя!.. Легче бы было!..

Остапенко закрыл лицо широкими ладонями, и плечи его передернулись от рыданий, похожих на стоны.

— Дайте воды, лейтенант Захаров! — негромко сказал майор. И когда лесник немного успокоился, спросил: — А кто третий был с вами за столом?

— Третий?! — удивленно спросил Остапенко. — Не было никого третьего с нами, товарищ майор!

— А Канцевич? Разве Канцевич с вами не выпивал?

Лесник растерянно провел ладонью по лицу и недоумевающе посмотрел на майора:

— Канцевич?! Был у меня Канцевич! Мы с ним вдвоем пили. Ивана Свиридова в ту пору у меня не было... Иван за медовухой к деду Тихону ходил...

— Значит, вы пили вдвоем с Канцевичем?

— Ну да! Впрочем, нет... Сперва мы с Иваном купили водки, пришли ко мне. Ну, выпили. И вдруг видим, нет у нас медовухи. А мы с Иваном, как привыкли еще с молодости, водку с медом всегда мешали. Ну, Иван пошел за медом к Тихону — есть у нас в поселке такой пенсионер, пасечник, пчелами занимается. Иван ушел. А вскорости мой старый партизанский дружок Канцевич припожаловал. Тоже литр водки принес... «Надо, — говорит, — выпить!» На работу он поступил в наш лесхоз...