Тревожные годы
Шрифт:
Я скорее побежал в гостиницу и, благо часы показывали одиннадцать, поехал на станцию железной дороги.
Нет! мы не просты!
* * *
Станция была тускло освещена. В зале первого класса господствовала еще пустота; за стойкой, при мерцании одинокой свечи, буфетчик дышал в стаканы и перетирал их грязным полотенцем. Даже мой приход не смутил его в этом наивном занятии. Казалось, он говорил: вот я в стакан дышу, а коли захочется, так и плюну, а ты будешь чай из него пить... дуррак!
Чтоб не сидеть одному, я направился в залу третьего класса. Тут, вследствие обширности залы, освещенной единственною лампой, темнота казалась
– И как же он его нагрел!
– восклицает некто в одной группе, - да это еще что - нагрел! Греет, братец ты мой, да приговаривает: помни, говорит! в другой раз умнее будешь! Сколько у нас смеху тут было!
– Дурак!
– Дурак и есть! Потому, ежели ты знаешь, что ты дурак, зачем же не в свое дело лезешь? Ну, и терпи, значит!
Я иду далее и слышу:
– Нет, ты слушай, как он немца объегорил. Вот так уж объегорил! Купил, братец, он у немца в роще четыреста сажен дров для фабрики, по три рубля за сажень. Ну, перевозил, значит, склал: милости просим, мол, Богдан Богданыч, ко мне в дом расчетец получить. Пришел Богдан Богданыч - он его честь честью: заедочков, шипучки и все такое. "Ну, говорит, пиши, Богдан Богданыч, расписку, пока я долг готовить буду". Стал это, как и путный, деньги считать, а немец ему тем временем живо расписку обработал. Только взял он у немца расписку посмотреть, видит - верно: тысячу двести рублей сполна получил. Да вместо того чтоб деньги-то отдать, он расписку-то вместе с деньгами - в карман. "Сам ты, говорит, передо мной, Богдан Богданыч, сейчас сознался, что деньги с меня сполна получил, следственно, и дожидаться тебе больше здесь нечего".
– Ха-ха! вот, брат, так штука!
– Сколько смеху у нас тут было - и не приведи господи! Слушай, что еще дальше будет. Вот только немец сначала будто не понял, да вдруг как рявкнет: "Вор ты!" - говорит. А наш ему: "Ладно, говорит; ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал, а я, русский, в одну минуту всю твою выдумку опроверг!"
– Молодец!
– Нет, ты бы на немца-то посмотрел, какая у него в ту пору рожа была! И испугался-то, и не верит-то, и за карман-то хватается - смехота, да и только!
– Просты еще насчет этих делов немцы! не выучены!
– Чего проще! просто дураки! совсем как оглашенные!
Далее; в третьей группе идет еще разговор.
– Нет, нынче как можно, нынче не в пример нашему брату лучше! А в четвертом году я чуть было даже ума не решился, так он меня истиранил!
– Что так?
– А вот как. Порядился я у него с артелью за тысячу рублей в деревне дом оштукатурить. Только он и говорит: "Нет, брат, Максим Потапыч, этак нельзя; надо, говорит, письменное условие нам промежду себя написать".
– "Что же, говорю, Василий Порфирыч, условие так условие, мы от условиев не прочь: писывали!" Вот он и сочинил, братец, условие, прочитал, растолковал; одно слово, все как следует. "Подпишись теперь", - говорит! Ну, мне чего! взял в руки перо, обмакнул, подписал - на беду грамотный! Только что бы ты думал, какую он, шельма, штуку со мной выкинул! Что я-то исполнить должен, то есть работу-то мою, всю расписал, как должно, а об себе вот что сказал: "А я, говорит, Василий Порфиров, обязуюсь заплатить за таковую работу тысячу рублей, буде мне то заблагорассудится!"
– Вот те и капуста с маслом!
–
– Ловко он тебя объехал! Однако прост ведь и ты!
– Чего прост! совсем дурак!
– А дураков, брат, учить надо! Это и в законе так сказано! Вот он тебя и поучил!
Меня берет зло. Я возвращаюсь в зало первого класса, где застаю уже в полном разгаре приготовления к ожидаемому поезду. Первые слова, которые поражают мой слух, суть следующие:
– Так он меня измучил! так надо мной насмеялся! Верите ли: даже во сне его увижу - так вся и задрожу.
– Очень уж вы, сударыня, просты!
Не ожидая дальнейших объяснений, я быстро перехожу через зало и достигаю платформы.
– Дурак! разиня!
– объясняет жандарм стоящему перед ним растерявшемуся малому, - из-под ног мешок вытащили - не чует! Так вас и надо! Долго еще вас, дураков, учить следует!
Нет, мы не просты!
* * *
Бьет час; слышится сигнальный свист; поезд близко. Станция приходит в движение: поднимается шум, беготня, суета. В моих ушах, словно перекрестный огонь, раздаются всевозможные приветствия и поощрения. Дурак! разиня! простофиля! фалалей! Наконец, я добираюсь до вагона 2-го класса и бросаюсь на первую порожнюю скамью, в надежде уснуть.
Но, увы! летние ночи недолги. Не успеваем мы проехать трех станций, как в вагоне уже совсем светло. Сквозь беспокойную дорожную дремоту я слышу говор проснувшихся соседей, который, постепенно оживляясь и оживляясь, усиливается наконец до того, что нечего и думать о сне. Било четыре часа утра, когда я окончательно открыл глаза. Весь вагон бодрствовал; во всех углах шла оживленная беседа. Мой визави, чистенький старичок, как после оказалось, старого покроя стряпчий по делам, переговаривался с сидевшим наискосок от меня мужчиной средних лет в цилиндре и щегольском пальто. По-видимому, знакомство началось не далее как вчера вечером, но в речах обоих собеседников уже царствовала та интимность, которою вообще отличаются излияния людей, вполне чистых сердцем и не имеющих на душе ничего заветного.
– Ды вы знаете ли, как Балясины состояние приобрели?
– спрашивал старичок-стряпчий.
– Слыхал... да уж давно как-то...
– Так извольте, я вам расскажу. Жил-был в Москве некто Скачков...
– Позвольте! это тот Скачков, который...
– Ну, ну, ну - он самый! Еще в Новой Слободе свой дом был... Капитолина Егоровна потом купила...
– Это как от Каретного-то ряда пойдешь?..
– Ну, вот! вот он самый и есть! Так жил-был этот самый Скачков, и остался он после родителя лет двадцати двух, а состояние получил - счету нет! В гостином дворе пятнадцать лавок, в Зарядье два дома, на Варварке дом, за Москвой-рекой дом, в Новой Слободе... Чистоганом миллион... в товаре...