Тревожные ночи
Шрифт:
— Сегодня, — объяснил мне командир батальона, водя пальцем по карте, — гитлеровцы атаковали свежими силами границу Баната. Их быстроходные сторожевые суда пытались пробиться по Дунаю к Железным Воротам. Кто знает, может быть, войска, находящиеся в Болгарии, вздумают перейти Дунай именно здесь. Нам известно, чего они хотят… Они хотят отбросить весь левый фланг нашего фронта, опирающийся на Дунай и горы Баната.
Потом майор сел на мотоцикл и быстро скрылся в ночной темноте. Я же продолжал стоять на дамбе, думая о его словах: «Необходимо удержать участок
Некоторое время еще слышалось в отдалении тарахтение мотоцикла, потом над камышовыми зарослями, безбрежными водами Дуная, вновь установилась ночная тишина. Из задумчивости меня вывел потянувший с Дуная ветер. Он всколыхнул ночной воздух и серебристо зазвенел в кронах деревьев. Ветер крепчал, он срывал поблекшие листья с прибрежных зарослей и становился сырым и холодным. От клубившихся на небе мрачных туч ночь стлала еще темнее.
«Скверная погодка, — подумал я. — Как бы немцы не воспользовались ею и не прошли к берегу через лес!»
Я вернулся в помещение заставы, выслал вслед ушедший на участок патрулям несколько усиленных нарядов, а между каждыми двумя секретами распорядился поставить еще по одному пулемету.
Затем, не раздеваясь, я растянулся на кровати, чтобы хоть капельку соснуть: никто не знал, что могла принести ночь. На какое-то время мне удалось задремать, несмотря на тревожные мысли и одолевавшие меня заботы. Но вскоре раздался пронзительный звук пароходного гудка на Дунае, и я сразу проснулся. Тотчас же бросился к телефону и опросил секреты.
— Караван судов, — доложили мне, — поднимается к Турну-Северин.
Это наверняка был немецкий караван, так как о передвижении наших судов меня предупреждали заранее.
«Надо дать им пройти, — подумал я. — Неделю назад один немецкий караван в шестьдесят судов уже напоролся на минное поле около Вороньего острова… теперь они все покоятся на дне Дуная. Для этих тоже там найдется местечко!» Снова томительно потянулось время. Свернувшись под одеялом, я напрасно пытался заснуть. Мысленно я еще и еще раз проверял надежность охраны моего пограничного участка: «Кто знает?! Может быть, как раз здесь они и попытаются пройти?! Нет, сначала надо выслушать донесения вернувшихся из дозоров сержантов, — решил наконец я, — а если все будет благополучно, разденусь и лягу спать…»
Я закурил сигарету, но не успел сделать и несколько затяжек, как затрещал телефон. Полный тревожных предчувствий, я бросился к аппарату. В трубке прозвучал басовитый голос командира полка:
— Объявите тревогу во всех подразделениях пограничной зоны! Наблюдайте за Дунаем, чтобы не дать немцам возможности форсировать реку… В Болгарии началось народное восстание!
Я положил трубку на рычаг и приказал объявить тревогу. Солдаты соскочили с коек и, еще как следует не проснувшись, толкаясь в дверях, бросились к винтовкам. К тому времени, когда я вышел из командного пункта, они уже, рассредоточившись по берегу Дуная, залегли в окопах и камышах, заполнив промежутки между пограничными
Камышовые заросли были так густы, что мы едва пробирались сквозь них. Стояла кромешная тьма. Шумевший в камышах, завывавший в ветвях прибрежных тополей ветер бросал нам в лицо какой-то удивительно мелкий дождь. Небо стало черным, как деготь; с песчаного берега доносился размеренный плеск дунайских волн.
— А погодка-то портится, — прошептал связной, поеживаясь, словно его лихорадило.
Наши лошади сами отыскали дорогу и вышли на прогалину, в конце которой голубыми искрами светились воды Дуная. Шум волн, казалось стремившихся разорвать окутавшую их темноту ночи, вдруг усилился, предвещая наступление бури; ветер бешено гудел между стволами деревьев, окружая их плотной завесой водяной пыли.
Там, по ту сторону Дуная, находился болгарский берег. В темноте мы не могли разобрать его очертаний, его мягких, уходивших вдаль линий. Я вспомнил о сообщении командира полка, и этот берег показался мне теперь более близким. Меня внезапно охватило чувство благодарности, что-то теплое и радостное… «Молодцы, товарищи, — подумал я о болгарах, — хорошо, что вы восстали! Наконец-то и в этом уголке мира станет посветлее!» И я представил себе, как они сейчас ведут бои с немцами, какие вели мы 23 августа.
Я пришпорил коня и направился к рыбачьим хижинам. Рыбаки собрались под камышовым навесом. Они еще не ложились спать: вчерашнее нападение встревожило их. Они сгрудились вокруг небольшого костра, который то вспыхивал на ветру, то снова затухал. Мы отвели лошадей за угол и поставили их под навес. В это время среди рыбаков раздался раскатистый хохот, заглушивший завывание ветра и шум реки. Мы поспешили к ним и уселись на подвинутый нам их старостой Маринчей чурбан. — Чему это вы смеетесь? — спросил я.
— Да вот на нашего чудака, — сказал Маринча, показывая на парнишку, который смущенно рылся в углях. — Вчера ночью, когда напали немцы, поднимаю я это весло, чтобы хлопнуть одного из них по лбу, но не успел и дотронуться до него, как тот раз — и в воду. Осерчал я, снова замахиваюсь веслом, чтоб трахнуть другого, гляжу — и этот на дно пошел… Что за чертовщина, думаю, словно сам дьявол за нас! И снова поднимаю весло… как вдруг из-под воды выныривает вот этот парень. Что ж вы думаете?! Оказывается, он нырял в воду и хватал немцев за ноги.
— Ха-ха-ха, — опять засмеялись рыбаки.
Я тоже от души расхохотался. Но вдруг Маринча прервал смех и спросил, что я сделал с пленными немцами.
— Отослал в полк, — ответил я. — Оттуда их отправят в лагерь. Что ж с ними еще делать?
— Надо было бы отдать их нам, чтобы мы сами судили, — хмуро возразил он. — Вы знаете, что они натворили! По дороге сюда в одном селе за Зэвой они подожгли дома и расстреляли всех детей! Вот туда бы их отвести да отдать в руки народа! Вот что нужно было сделать! — глухо проговорил Маринча.