Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
Жалость к себе заставила дрогнуть смуглое лицо. Седого, и он заплакал. Слезы сами собой скользили из глаз и текли, хоронясь в глубоких складках.
– Ну! Ты чего, парень!
– прикрикнул Кирилл.
– Я ведь сказал… - Седой, растопырив пальцы, ладонью закрыл лицо от подбородка до бровей.
– Савчука боюсь.
– Что он тебе сделает?
– Кирилл выматерился.
– Задница он трусливая.
– Убьет… Убьет, чтобы место освободить, и будет играть. Он от своего не отступится: Савчук меня привел, а вы его отшили.
– Шакалы будут с ним играть, -
– Савчук может. Уберет меня или Павлика. Он уже бросил глаз на Павлика. Вы что, не поняли, как он на Павлика смотрит? Он вас боится, а то бы уже разделался с ним.
– Жаль, что ты такой, - проговорил Кирилл с неожиданной для него грустью.
– А мог бы человеком быть. Ведь мог бы, мог, зараза!
– воскликнул он, снова становясь злым и колючим.
К ним подошел Архипов. Остывающий вечерний воздух принес далекие и чужие звуки аккордеона.
– Э-э-х! Мне бы баян.
– Кирилл сжал пальцами подоконник.
– Чего бы только не отдал за баян!
– Будет и баян, - пообещал Архипов.
– У тебя еще свой танк будет.
– Почему танк?
– удивился Седой: он уже справился с волнением.
– Ну, торпедный катер, - уступил Архипов.
– Я задешево в руки не дамся, - Кирилл приблизил свое смуглое лицо к лицу Седого.
– Я их ни хрена не боюсь, понял, я ненавижу их, пусть они меня боятся.
За стеной Соколовский громко крикнул: «Горько!» - и все поспешили туда.
Саша выпила рюмку самогона, потянулась к Мише, и он поцеловал ее в веснушчатый лоб.
– Горько! Горько!
– Полина не унималась, пока они не поцеловались в губы.
Саша захмелела от первой же рюмки. Этой весной она едва позволяла себе мечтать, что Миша вернется к ней живой после войны, если она сама уцелеет. А он вдруг появился - сильный, нежный, несчастный, - и явился не один, а вместе с другими, наполнил всю ее жизнь, будто отчасти даже вернул в надежное, доброе прошлое. Если бы все люди умели просто и хорошо понимать друг друга, она подошла бы сейчас к каждому, каждому шепнула что-нибудь доброе, родственное, погладила бы по щеке, по волосам - людям так не хватает ласки! Саша чувствовала это всем существом и тянулась навстречу людям. Она до боли сжала в ладонях голову Миши и, поцеловав его еще раз, сказала:
– Все будет хорошо, милый! И Зиночка вернется, правда, Геннадий Иванович?
– Все, что живо и чем живы мы, - вернется на свои места, - убежденно сказал Грачев.
– Иначе жизнь была бы дикой бессмыслицей, а в это мы, марксисты, не можем поверить.
Словно кто-то дружески и требовательно подтолкнул парней - они уже знали Грачева, знали, что слова его обдуманны, истинны, что говорит он от души. Простое слово - марксисты, - на которое в мирные дни они не обратили бы внимания, приняв как пропись, как нечто само собой разумеющееся, теперь это слово пришлось по самому сердцу, сделало как бы осязаемой общность их мыслей, чувств и самой жизни.
Только Полина и Лемешко не слышали Грачева. Они хоть и не уходили в другую комнату, но были заняты друг другом и давно уже не обращали внимания
Лицо Лемешко все еще носило следы жестоких побоев после побега - на месте кровоподтеков темнели шрамы и тронутые желтизной синяки.
– Некому смотреть за вами, - тихо, словно стесняясь, сказала Полина.
– Постирать некому, горячее сварить.
Чуть наклонясь вперед, Лемешко не сводил с нее глаз. Полина смешалась под его голодным, неотступным и незащищенным взглядом и, сердясь на свое смущение, спросила с вызовом:
– Как вас зовут? Все Лемешко и Лемешко!
Он взял ее руку, еще ниже наклонил голову, будто избегая ее взгляда, больно мял ее пальцы и молчал.
– Тайна?
– спросила она насмешливо, но голос вдруг сел, будто осип, ей передалась душевная напряженность Лемешко.
– Наверное, все мальчишки в городе знают - как же, футболист!
– Нет уже тех хлопцев, которые знали.
– А меня зовут Полина, - сказала она, хотя он и без того знал ее имя.
– Поля. Поленька.
– У меня имя обыкновенное, как. у Соколовского. Иван.- Он приложил теплую ладонь Полины к своей щеке.
– Так подержать пять минут - и все хворобы долой. Опять красивым сделался бы, как в молодости.
– А вы молодой! Молоденький. Полина не отнимала руки.
Саша достала из-под тюфяка узкое полотнище красного сатина, сложила поуже, вдвое, и, подойдя к Дугину, который один был в белой футболке (из тех, что они раздобыли с помощью Савчука), наискось обвила его грудь и спину красным.
– Это мы с Полей придумали, - сказала Саша.
– Нашьем на футболки, чтоб все как полагается…
Сатин девушки унесли с фабрики. На миг все умолкли: немцы не прощали краж, за любую, самую незначительную, приговором был расстрел.
Соколовский подтолкнул Мишу локтем:
– Гордись, Скачко. Настоящая жена футболиста.
Фокин заметил весело, так, чтобы слыхала и стоявшая рядом с Дугиным Саша:
– Могла б и на тебе померить, Миша! Подумаешь, красавчика выбрала.
Саша погрозила Фокину пальцем, рванула к себе красное полотнище и, взмахнув им над головой, поплыла в танце.
Запела Поля. Она пела песню о парне кудрявом, статном и бравом, которого дожидается дома его гордая любовь, песню тихую, немного грустную, а Саша оживилась, будто всю жизнь только и плясала под эту песню. Почти никто не знал слов, парни подпевали один мотив, сбиваясь с тона и фальшивя.
– Славные ребята. Настоящие товарищи, - шепнул Седой Таратуте.
– Везучие мы с тобой.
Саша первой заметила въезжавший во двор темный грузовик. Она как раз обернулась лицом к окну, была ближе всех и, увидев машину, почувствовала недоброе.
– Немцы!
– вскрикнула она.
Машина взревела напоследок и умолкла где-то у соседнего подъезда. Соколовский осторожно выглянул.
– Спокойно, - сказал он.
– Танцуйте, пойте как ни,в чем не бывало.
Они переглянулись с Грачевым, и тот выскользнул из комнаты. Было слышно, как он спускается, перемахивая сразу через три-четыре ступеньки, словно это несся Павлик, а не медлительный, тяжеловатый Грачев.