Тревожный месяц вересень
Шрифт:
Человек ползком выбирается из воды под самый обрыв. Автомата у него нет. Видно, утопил в реке. Слышно, как он дышит. Правая рука висит плетью.
Подтягиваю к себе гранату. Глядя вниз, нащупываю кольцо чеки, Бандит тихонько крадется вдоль откоса вниз по реке. Еще немного - и уйдет в мертвую зону. "Ястребки" - по ту сторону холма, не догонят. Мне с крутого откоса стрелять трудно. А кустарник рядом. С этой стороны он особенно густой.
– Э!-окликаю я негромко и вывешиваю за край обрыва "феньку".
Человек поднимает голову. Левая половина лица -
Граната висит над ним, как плод, готовый сорваться с ветки. Горелый дышит запаленно: ххи-ах, ххи-ах... Смотрит на "феньку". Я вижу, как дергается его рот.
Он поднимает левую руку, не отрывая глаз от гранаты. С рукава правой руки капают алые капли. Прямо в воду. Губы его все время в тике. Вот он, Горелый. Садист. Главный мой враг. По его вине на земле остались десятки, а может, сотни сирот. Убийца Семеренкова и Абросимова! Что ж, добрался я до него все-таки. Из последних сил, но добрался. Посмотрели мы друг другу в глаза напоследок. Сверили все наши планы.
Пальцы сами собой выпрямляют усики предохранительной чеки и тянут кольцо. Все. Чека в левой руке, "фенька" - в правой, над головой Горелого. Стоит выпустить гранату - пружина отбросит в воздух спусковой рычаг, щелкнет капсюль-воспламенитель, и через три секунды... От осколков тяжелой рифленой гранаты под откосом нигде не скрыться. Горелый замер. Стоит под обрывом, боясь сделать движение.
Пора ему, атаману, ответить за все. Нет ему места на земле, среди живых!
Отсюда, с откоса, весь Горелый - это обожженное узкое лицо и поднятая вверх ладонь. Губы у атамана дергаются, он облизывает их языком. Вид у него жалкий. Но нет сейчас во мне никаких иных чувств, кроме омерзения и ненависти.
Шестисотграммовая граната подрагивает в руке, сама просится. Рычаг, стремясь высвободиться, давит на пальцы все сильнее.
Лицо Горелого покрывается крупными каплями влаги. Это не дождь. Дождь сеет с неба мелкий... Залихватскую кубанку атаман оставил в Инше. Волосы у него прямые, редкие, лоб маленький, сплюснутый. Как он выглядел, интересно, в черной полицейской форме? Вот этот человек держал в страхе всю округу. И как все сейчас просто, не верится, что столько было положено трудов...
Ладонь одубела от напряжения. Вот-вот не сдержит рычаг. Горелый облизывается. Молчит. Боится слово сказать, боится поколебать воздух, чтобы не сорвался черный рифленый плод.
Никто ни в чем не упрекнет меня. Ведь внизу Горелый! Зверь. Выродок. Фашист. Велико искушение дать рычагу нечаянно отскочить от запала. Тогда ничего не останется, как выпустить гранату.
Он, наверно, думает, что это я с ним играю, перед тем как убить. Он меня по своим меркам меряет. А я не могу! Кляну себя - и не могу выпустить гранату. Никогда не убивал поднявших руки. Глядящих с таким вот страхом, раненых, скривившихся от боли и смертельного испуга. Я дрался и стрелял в тех, кто стрелял в меня. Но не убивал безоружных.
Не могу... Словно кто-то держит мои пальцы, стиснул их поверх гранаты, перехватил. Закон... Может
Нет, я не выпущу тяжелую ребристую "феньку". Мы его возьмем живым. Проведем по селу. Пусть посмотрят глухарчане на атамана. Пусть знают: фашистской банды не существует, черная ее власть кончилась.
Горелый часто моргает. Кажется, он начинает догадываться, что я не собираюсь его подрывать. Переступает с ноги на ногу, осмелел. Хоть он и ранен, но все же опасен. Хитрый зверюга. Я ведь не знаю, что за оружие спрятано у него под одеждой. И "ястребков" не могу вызвать под обрыв, иначе граната перестанет быть для Горелого смертельной угрозой.
– Ну-ка расстегни брюки!
– говорю я Горелому.
Он одной рукой, морщась, отщелкивает пряжку ремня. Из-под рубахи на песок падает пистолет. Горелый пробует закрыть его ступней.
– Отбрось ногой в воду, - приказываю я, - Ну!
Он чуть медлит. Для того чтобы подобрать пистолет, поднять его и выстрелить, Горелому нужно гораздо больше времени, чем мне. Я просто разожму пальцы, и все. К тому же он может и промазать, а я - нет. Еще дальше выдвигаю гранату и держу ее теперь только большим и средним пальцами.
Горелый смотрит. Облизывает губы.
Пусть только ослушается атаман! Но Горелый не хочет умирать под откосом. Он согласен хоть на небольшую отсрочку. Пистолет оказывается в воде.
– Отойди на три шага! Пуговицы отстегни, быстро!
Атаман стоит подо мною, придерживая галифе здоровой рукой, не отрывает глаз от гранаты.
– Теперь иди к дороге!
Он пятится. Медленно, увязая в мокром песке, идет к дороге, на которой показался Попеленко с автоматом. Я сжимаю концы чеки и вновь вставляю ее в отверстие рычага. Развожу усики. Жалко просто так бросать гранату в воду. Добро все-таки.
– Попеленко! Прими его!
– кричу я.
И вздыхаю облегченно. Все правильно. Хорошо, что граната не выскользнула из ладони. Мы покажем глухарчанам, что Советская власть тверда и нерушима. Мы не опустимся до мщения. Мы достаточно сильны, чтобы довести Горелого до суда. Час Закона наступил. Надо вернуть людям спокойствие, веру в справедливость.
Там, под склоном холма, Попеленко наставляет на Горелого дуло автомата. "Ястребок" отступает по мере того, как бандит приближается. Потом останавливается.
– Ну, аспид!
– истошно кричит он и указывает Горелому стволом автомата, куда надо идти. И тот подчиняется.
Ох и устал же я!..
Вижу: маленький Глумский, поддерживая Валерика, ведет его по лугу. Он где-то под мышкой у морячка - как живой костыль. А на дороге... Что это? Маляс, бросив карабин, свертывает сидящему широкоплечему бандюге самокрутку.