Тревожный месяц вересень

Смирнов Виктор Васильевич

Гнат засмеялся и, указывая на карабин, произнес:

– Пуф-пуф!
– Слово "стрелять" он знал и понимал.

– Вы же председатель, - попробовала Варвара урезонить Глумского.
– Вы же отвечать будете!

– Когда спросят - отвечу, - сказал Глумский.
– А пристрелю тебя сегодня же.

Варвара окинула взглядом его руки, сутулые плечи, ремень карабина. Посмотреть в лицо она не решилась. Ничего приятного для нее в этом лице не было.

– Уберегите, Иван Николаевич!
– взмолилась Варвара, подходя ко мне.
– Как же так? Если, что вы говорите, напишу- Горелый пристрелит, отомстит, а если не напишу -

этот. Как же так?

Попеленко хмыкнул:

– А ты как думала? Промеж двух стульев мягко сидеть? Из шила подушку сшить?

В глазах Варвары стояли слезы. Похоже, она воспринимала все происходящее с ней как вопиющую несправедливость. То, что случилось со Штебленком, Абросимовым, Семеренковым, Кривендихой, как несправедливость она не расценивала. Попросту никак не расценивала. Ведь это произошло не с ней. Ну, так обстоятельства у людей сложились. И потом, один умнее, другой глупее.

Читать мораль и объяснять что-либо было бы смешно. Если человек, виновный в гибели другого, не ощущает раскаяния, словами его не вразумишь. Я чувствовал правоту и силу Глумского. Только так, да! С такими - только так. Других аргументов не может быть. И она тотчас сядет и напишет все, что мы скажем. Она все сделает. Она своего любимчика Горелого растерзает на части, лишь бы избавиться от нешуточной угрозы Глумского, лишь бы избежать гибели.

Стоило еще чуть-чуть поднажать...

Глумский ждал моего слова. И Варвара теперь смотрела только на меня, как будто ожидая приговора. Попеленко усмехался и глазел по сторонам. "Сейчас товарищ старший выдаст этой стерве, - было написано на лице "ястребка". Дождется она жалости". Между тем Попеленко внимательно осматривал утварь. Можно было смело полагать, что в голове его мелькали мысли о возможной реквизиции. В особенности часто его взгляд останавливался на двенадцатилинейной керосиновой лампе, предмете, который конечно же способствовал преступной деятельности хозяйки дома.

Я молчал, пауза затягивалась. Смутное пока еще ощущение, что мы, поддавшись чувству гнева и диктуемой интересами дела необходимости, совершаем нечто противостоящее Закону, опровергающее его, не давало мне говорить. Вот ведь как она сказала: если сделаю- Горелый пристрелит, не сделаю - вы! Она нас на одну доску поставила. С кем? С Горелым, палачом, выродком, для которого не только Закона, но и самых обычных человеческих понятий не существует.

Правда, кто сравнивает? Кто она такая, Варвара, чтобы воспринимать ее всерьез? Да, но все-таки сравнение родилось, и если бы оно было таким уж пустым, то не вызывало бы чувства сопротивления. Завтра еще кто-то скажет: ловко они с ней, молодцы! И мы сами, чего доброго, будем гордиться. Как мы, мол... Потому что незаконные действия принесут нам успех.

Сейчас - успех. Ну, завтра-успех. А потом? Не может ведь могучий и твердый Закон, о строгом соблюдении которого так истово толковал Гупан, быть применяем по обстоятельствам. Выгоден он тебе - стоишь за него горой, не выгоден проходишь мимо. Всегда найдутся оправдывающие обстоятельства. Но чем тогда все это кончится? Кто и когда будет расхлебывать? "Вот тебе Советская власть оружие дала, признак силы..."

Все ждали. Теперь на лице Попеленко была насмешливо-удивленная мина. "Ну и тугодум же ты, старший".

– Вот что!
– сказал я, повернувшись к Глумскому.
– Вы, товарищ председатель, действительно превышаете.

– А я у тебя не

спрашиваю!
– крикнул Глумский.

Он продолжал смотреть прямо, как будто не замечая ни меня, ни Варвару, и мне стало даже как-то не по себе от этого взгляда. Что он видел там, председатель? Чьи тени?

– Такие угрозы мы не вправе...
– пробормотал я.
– Это суд определяет... меру...

Я говорил медленно и неуверенно, боясь залезть в юридические дебри и сморозить глупость. Я нащупывал Закон, исходя из своего опыта, советов Гупана и представлений о справедливости.

– А вы, гражданка Деревянко, - сказал я, глядя в зардевшееся, вспыхнувшее радостью и ненавистное мне лицо Варвары, - суда дождетесь, не беспокойтесь. И все доказательства и свидетели будут налицо.

– Господи, спасибо товарищ Капелюх!
– Варвара ткнула пальцем в сторону Глумского: - Вот, истинно говорит!
– И неожиданно, от избытка чувств, что ли, бухнулась мне в ноги, припала к колену.
– Спасибо, Ваня!

И вышло глупо, будто я ей личное одолжение сделал.

– Дурак!
– сказал Глумский и вышел.

Попеленко пожал плечами и перекосил брови, как он делал в минуты наибольших потрясений. "Проворонили удачу, - мгновенно отпечаталось заглавными литерами на его лице, которое всегда и всюду предательски выдавало сокровенные мысли "ястребка".
– Впрочем, мое дело сторона. Я в дела начальства не вмешиваюсь".

5

–Встань!
– крикнул я Варваре, озлобясь больше всего против себя.
– Что я тебе, Горелый, сволочь, холуй фашистский? Полицай? Кому ты кланяешься? Ты что, думаешь, я тебя выручаю? Только ты себя можешь выручить. Если ты нам сейчас не поможешь, тебя будут судить как окончательную мерзавку и до последней минуты пособницу бандитов. Как сознательного и зловредного врага, как Гиммлера какого-нибудь! Без всякого снисхождения, даром что красивая баба!

Попеленко с очевидным наслаждением слушал эту нечаянную речь. Гнат тоже приоткрыл рот, как будто что-то понимал. Как только я закончил, он взвыл: "Ой, они мирно, сладко жили, деток стали нарожать, хату шифером накрыли..."

Варвара поднялась, с обычным уже кокетством стряхнула и расправила юбку.

– А когда же до суда дойдет, Иван Николаевич?

– Скоро. И не радуйся. Клянусь тебе, что дойдет.

Она долго и внимательно, посерьезнев, смотрела мне в лицо. По-моему, сейчас она бешено работала каким-то невидимым никому безменом. Взвешивала. Я, Горелый, Глумский, Попеленко, Климарь, Санька Конопатый, Абросимов, Семеренков, Валерик, все мы, враги и друзья, погибшие и живые, проходили сейчас замер и завес. Кто больше потянет? Куда склониться? Все стычки, бои вчерашние, сегодняшние и ожидаемые - все она старалась охватить своим гибким умом, это я чувствовал почти физически.

Это не важно, что за нами с Попеленко и Глумским стояла власть. Здесь, в Глухарах, был иной расчет. Спокон веку.

И в эту секунду, как нельзя некстати, в хату ворвался Валерик. Бескозырка его сбилась на затылок, а чуб слипся то ли от дождя, то ли от пота и лежал на лбу черной Запятой. Вид у морячка был решительный и гневный.

– Валерик!
– Варвара потянулась к нему, решив, что он явился на ее защиту.

– Ша!
– морячок остановил ее протянутой ладонью.

– Ну что ж это они, ты посмотри, заявились сюда...