Тревожный Саббат
Шрифт:
— Не понимаю одного: зачем ты с ним живешь? — спросил Чайна.
— Дело в том, нам тогда только исполнилось по тринадцать лет. Многое пришлось пережить вместе. Женя лежал в больнице. Это был не просто ожог. Он испытывал невероятную, адскую боль. Снова и снова сгорал заживо. Был такой беспомощный и несчастный. Ничего в нем не осталось от прежнего задиристого весельчака, лучшего друга Ингрид. Бывшего лучшего друга. Та сразу после происшествия куда-то уехала и даже не вспоминала о нем.
В общем, меня затопило чувство вины. Это было хуже физической боли. Я не знала, что делать. Меня таскали
На самом деле у меня тихо ехала крыша. Из цирковой школы исключили, так как подозревали, что именно работа с огнем вызвала у меня приступ жестокости. Я съехала на двойки, начала жечь себя. Вот смотрите, до сих пор шрамы остались.
И каждый день подрезала волосы: по чуть-чуть, по сантиметру. И вырывала тоже. А потом побрилась, потому что от моих густых, пепельных волос ниже пояса, не осталось ничего. И тогда я пришла к Еретику в больницу. Попросить прощения и сказать, что всегда буду рядом. Он послал меня.
Я пришла на следующий день. Тогда он толкнул меня здоровой рукой. Так жалко это вышло. И все-таки Женька привык ко мне, даже по-своему полюбил. А я — нет. Я не чувствую к нему ничего. Только боль.
— Понимаю. Ты пыталась хоть как-то загладить вину, — вздохнул Асмодей. — И стала чуть ли не служанкой Еретика, исполняя все его прихоти. Но ты так и не ответила на вопрос: зачем с ним жить.
— Я не могу сказать, — прошептала Ким.
— Нет, мы должны знать правду, — жестко сказал Заратустра.
Ким подняла глаза:
— Я отвечу, но не тебе, Чайне.
— Мне все меньше хочется брать тебя в команду, после таких-то откровений, — пожал плечами Асмодей.
— Ладно, я расскажу, — крикнула Ким. — Раз вам так нравится лезть ко мне в душу, то слушайте. Два года я всеми силами помогала Евгению. И да, пыталась исполнить все его прихоти. Я сбрила волосы навсегда — мне так легче, правда. Но в неприкасаемую я превратилась в пятнадцать лет, когда мы с Еретиком стали любовниками. До этого мы были обычными подростками, пусть и со страшным прошлым. Клянусь, я пыталась загладить свою вину и стать ему опорой. Но Женька меня не простил. Так и не смог. Представьте себе, был самым красивым и мальчиком в школе, а стал инвалидом с изуродованной рукой.
Однажды он признался, что лучше смерть. Помню, как лежали рядышком на кровати, а Еретик плакал и звал Ингрид. Жаловался, что никогда ее больше не увидит. А если найдет, то не сможет показаться на глаза. Он считал себя жалким уродом.
«Скоро мы станем взрослыми. Ты получишь профессию, выйдешь замуж. А что я? Кто полюбит инвалида? Ты можешь поехать в Париж, покурить кальян на крыше, танцевать всю ночь и взять ребенка на руки. Ты сможешь жить полной жизнью.
Я же обречен на одиночество. И никогда не поцелую красивую девушку».
«Ты можешь поцеловать меня! Я хочу этого…»
«Врешь, я скорее поцелую мерзкого поутри».
Мне стало очень больно. И тогда я поцеловала его сама. А затем вытерла губы, скривившись от отвращения. А вот Еретику почему-то понравилось… Он долго обнимал и гладил меня тогда, в первый раз. Я дрожала от омерзения, ведь
Но я лежала, не шевелясь, и представляла огонь. Я мечтала, чтобы меня вырвало огнем! Чтобы боль и вина утихли хоть на мгновение.
Когда Женька закончил, то сказал, что я ему противна и ненавистна.
Этого я не могла больше терпеть! Я бросилась на него с ножом, порезала. Потом, конечно, обработала царапины, попросила прощения. И…мы поменялись ролями. Я начала издеваться над ним, а сама стала неприкасаемой.
Я постоянно оскорбляла Еретика, а он унижал меня в ответ. «Калека — уродина», «Неудачник — старая дева», «Грязная скотина — отмороженная роботетка». Так постепенно мы внушили друг другу, что больше никому не нужны. Даже родным и друзьям. Мы создали свой мир печали и злости, где малейшие прикосновения причиняют боль. И где нет места любви.
Да, это звучит ужасно. Но что вы хотите от двух озлобленных подростков?
Когда нам исполнилось по шестнадцать, родители Женьки уехали работать за границу. И…выразили желание, чтобы я пожила с ним некоторое время. Совсем недолго. Это растянулось на десять лет.
— Спасибо, Ким, достаточно, — натянуто улыбнулся Заратустра.
— Нет, вы хотели узнать правду, так слушайте. Пять лет мы мучили друг друга. Пять лет мстили за то, что сотворили в детстве. Сколько раз я хотела убить Еретика и освободиться. Но когда мне исполнилось двадцать лет, я взбунтовалась и объявила ему, что настолько сильно ненавижу, что не могу даже прикоснуться. Я попросила Женю отпустить меня и забыть все произошедшее. Он ответил, что это невозможно. Долго говорил о своих чувствах. Хотя какие уж тут чувства… Привычка, привязанность, смешанные с обидой. Так что уже шесть лет мы живем, как брат с сестрой, хоть и напоминаем иногда супружескую пару с тридцатилетним стажем.
Лишь изредка я надеваю черные лаковые сапоги, корсет, длинные перчатки, беру веревку…
— Ким, хватит!
— Нет, слушайте! Я беру веревку и связываю Еретика. Затем оскорбляю его, говорю, как сильно ненавижу, иногда могу ударить. А он… он смотрит мне в глаза и смеется. Все, я могу идти?
— Куда? — разом спросили остолбеневшие фаерщики.
— Домой, вы же не возьмете меня в группу, — усмехнулась Ким. — Зачем вам психопатка?
— Я бы с радостью пожал тебе руку, — вдруг сказал Чайна. — Не встречал еще более мужественного человека. И не вини себя и своего парня. Это был ваш способ выжить и сохранить свою душу.
— Сейчас между нами мир, — пробормотала Ким. — Ненависть прошла, а два врага научились существовать под одной крышей.
А Заратустра молча вышел. Через минуту он вернулся и протянул девушке кулон из бирюзы с серебряной цепочкой.
— Я безумно хочу сам надеть тебе его на шею. Но уважаю твое право на неприкасаемость. Когда-то я хотела подарить его девушке, которую любил — Инею. Она олицетворяла собой воду. Вы с ней похожи. Такие гибкие, текучие. И я дарю его тебе, Ким. В знак своей дружбы. Этот камень — символ честности и преданности. И ты обладаешь этими качествами, хоть и скрываешь их под мнимой озлобленностью и высокомерием.