Три богини судьбы
Шрифт:
И что же так сегодня тяжело-то на сердце? Чует оно, что ли, беду? Болит, болит… Пьешь, не зальешь никак. И сынки… гады они, сынки, только о себе, только о себе, на мать – плевать.
МАМА ЛАРА, ПОМОГИ!
ПОМОГИ!
Кто это зовет? Хрипит?
Лариса Павловна тупо смотрела на почти пустую бутылку водки. Над столом, покрытым клеенкой, рдел оранжевый абажур, и бутылка в его свете отбрасывала на стол маленькую четкую тень. Как будто стрелка часов…
И вот она дернулась и поползла вперед, словно считая минуты.
Лариса Павловна встала.
– Петька!
Нет ответа от сына.
– Петька! Говорить с тобой хочу! Мать твоя хочет!
Нет ответа. Сидит в гараже. Было бы куда уйти – давно бы бросил и этот дом, и химчистку, и пса-людоеда, и ее – свою мать…
К бабе бы той ушел, в которую втрескался по уши. Чем она его только взяла-то? Дылда, на нормальную бабу не похожа… Та, сестра ее, вроде как получше, покруглее. А эта доска доской.
– Я кому говорю! Марш ко мне!
Темный пустой дом. Только питбуль Рой зарычал спросонья: чего орешь, разоряешься? Нет у тебя сыновей.
Нет сыновей? Как это нет?! Рожала от разных мужиков, кормила… Гришка в Чите вон родился, и потом ее сразу в Астрахань досиживать перевели, как кормящую мать, потому что там климат мягче…
Как это нет сыновей?! А банк когда грабили? Тот чертов банк на Новой Риге. Отсюда ведь уехали все втроем, она благословила – и сыновей, и его… Женьку Цветухина… Кто инструмент доставал? Кто деньги платил? Там вся штука была в том, чтобы быстро сделать все. Быстро, моментально. Сигнализацию как вырубить, чтобы менты не наскочили, Женька полгода там, в банке, изучал, прикидывал, кумекал. Но без инструмента хрен бы они сейфы вскрыли и ту дверь в хранилище. А инструмент она достала – ему и сыну Петру. Сила-то у него как раз та – шниферить, хоть и молодой тогда был еще.
Одиннадцать лет назад.
Как это нет сыновей?!
Это ОН ее бросил – Цветухин, а дети… Нет, дети со мной… до конца…
Вон только сказала: убей! Убил, глазом не моргнул…
Лучше бы не убивал…
– Сынок! Поди ко мне… сынок… плохо мне что-то…
Темная полоска на освещенной абажуром клеенке как стрелка часов медленно ползет… Что за морок? Вот тут, бывало, с НИМ сидели, выпивали… Не так, конечно, как она сейчас хлещет. А культурно. За твою удаль, Женька! За твою красоту, Лара!
Про красоту ей твердил… Как, бывало, в постели обнимет, сердце, сердце зайдется, упадет…
Вот и сейчас куда-то падает… Стрелка-тень ползет, как червяк…
И ведь ничего от него не осталось на память. Ничего не оставил, когда бросал, убегал со всеми деньгами.
Почему она тогда не настояла, чтобы он… чтобы они все втроем все, что взяли там – деньги, ювелирку из сейфов, – привезли бы сюда, в дом? Побоялась тогда – вдруг заметут? Вдруг наследили там, в банке? Женька Цветухин сказал: место одно есть, надежное. Пусть ТАМ полежит, пока тут все не уляжется. В постели ведь сказал ей, когда ласкал-ублажал, а она тогда в тумане была, со всем соглашалась. Дура… ах какая же дура…
Работали с Петькой там, внутри, в хранилище, вместе. Гришка на стреме был за рулем, ждал. Сюда домой в ту ночь не поехали. Цветухина высадили где-то в центре, а сами вдвоем рванули в ночной
А Цветухин на следующий день заявился. Тогда-то она от счастья пьяная была – такое дело удалось, такой куш сорвали, такой любовник возле юбки ее как пришитый, и теперь такая жизнь их всех ждет… Такая жизнь…
Голову она потом ломала – зачем он приезжал тогда, отчего вернулся? Ведь если решил ее кинуть со всеми деньгами, то… Паспорт ему был нужен, вот что, водительские права. На дело в банк он никакие документы с собой не взял. Оставил здесь, у нее, – на всякий случай. За ними потом и вернулся. В кожаной куртке был… Она не знала, как его приласкать… «Слушай, давай сделаем ЭТО по-быстрому, а?» – «Торопишься?» – «Нет, дело одно срочное, сейчас поеду, вечером вернусь».
Они сделали это по-быстрому, закрывшись в спальне. Она даже не разделась. А он просто расстегнулся… Да, она вытащила у него из джинсов тот ремень. Пряжка была холодная, было неприятно, щекотно…
Щекотно было…
И потом все одиннадцать лет…
Ничего не осталось от него, ничего. Ни одной вещи. Ремень тот кожаный и тот те дуры-колдовки, Саломеины дочки шизанутые, не вернули.
Как она, эта их младшая, ремень-то на шею себе накинула и…
Лариса Павловна внезапно ощутила, что ей не хватает воздуха. Она попыталась подняться из-за стола. Двинула стол и опрокинула бутылку с водкой. Та покатилась, покатилась по клеенке, но… Тень в пятне электрического света, которую она, эта бутылка, уже не отбрасывала, осталась. Темная полоска. Словно стрелка невидимых часов… эта стрелка продолжала двигаться. Ползти, приближаясь к «полуночи», а может, к «полудню».
Лариса Павловна схватилась руками за горло и ощутила под пальцами что-то упругое, извивающееся, как тело змеи. Она хотела крикнуть, позвать сына, так и не откликнувшегося на ее зов, но голоса не было. Только хрип, а невидимая, но осязаемая петля на горле сдавливала все сильнее, сильнее, как будто змея и…
Послышался странный звук – скрежет, словно где-то царапали когтями по камню, по бетону, пытаясь вырваться… продраться, пробиться наружу…
Наружу – извне…
Питбуль Рой хрипло залаял, ворвался – загривок вздыблен и… тут же заскулил испуганно, трусливо, распластался на брюхе и пополз, пополз прочь…
ПО-МО-ГИ…ТЕ-Е-Е!!
Мама Лара рванула что есть силы у себя на горле петлю… На долю секунды, лишь на сотую долю секунды она увидела у своего лица… прямо у своего лица… гнойные струпья, как растрескавшаяся чешуя, сгнившие губы над ощеренными клыками… Рука, похожая на звериную лапу, лишенная кожи, опутанная сеткой вздувшихся гнилых вен, будто лезвиями вспорола когтями ей грудь и вырвала сердце.
Пульсирующее, живое…
А-А-А-АА-ААААА!!!
Вопль был слышен на улице, слышен в гараже. Когда Петр Дьяков вбежал в дом, он увидел свою мать на полу с черным от удушья лицом. У двери валялся мертвый питбуль. Он словно пытался спрятаться, уползти от чего-то, но так и не смог.