Три часа
Шрифт:
– Парменъ! – кричитъ Ждановъ, махая срой папахой, и не можетъ не остановиться. – Домой бжу… на войну демъ… отпустили…
Больше онъ не можетъ сказать. Глядитъ на Пармена, выпучивъ глаза, и бьетъ себя по лицу шапкой. Парменъ училищный сторожъ, ставитъ ведерко.
– Степанъ… да какъ ты?!
– Съ машины… остановка намъ… три часа… Кланяйся Анн Николаевн…
Это учительница. Господи, какъ все тутъ… все по-старому, тихо… Галки сидятъ на прясл.
– Коли! – кричитъ Ждановъ, перемахивая черезъ канаву, падаетъ въ снгъ лицомъ
Наперекоски, къ ближней тропк, березнякомъ, гд ходятъ лтомъ въ Настасьино. И нтъ тропки… А дорогой длиннй на цлую версту, еще три версты будетъ, если дорогой. А снгъ глубокiй, ноги проваливаются сапоги скользятъ на пенькахъ. Нтъ, вотъ она, тропка-то, есть, вышла въ другое мсто: надо было лвй, съ края брать, а побжалъ отъ училища, по канав. Теперь хорошо. Шумятъ по плечамъ мерзлыя березки, осинки, трещитъ подвернувшаяся можжуха, хлещетъ въ лицо. Вотъ и Чолкна, зеленый ледъ, и ольшанникъ по берегамъ. Бродъ, гд въ ночномъ стояли. Луга. Вотъ она, Скворча, все тамъ… на горк. Половина на горк, а половина за горкой. детъ мужикъ въ лубяныхъ санкахъ. Нашъ? Нтъ, изъ Кошовкина, старостинъ, кривой. Ждановъ машетъ папахой, не останавливается, – мимо. Мужикъ дергаетъ лошадь и смотритъ, – чего такое? И подетъ, и будетъ разсказывать, какъ встрлся сумасшедшiй солдатъ.
Опять Чолкна, – петлю дала, – вмерзли въ нее мостки. Стоятъ дв бабы у проруби, кричатъ что-то, а Ждановъ только помахиваетъ папахой. Уж нтъ мочи, сердце колотитъ у самаго горла; все смолкло, и пропалъ голосъ. Не видитъ лица, а лицо, какъ говядина съ синькой. Бжитъ задами. Вотъ она, Скворча-то, а то какъ далеко была! А вдь вотъ она.
Вотъ и Миронинъ дворъ, и Скобковыхъ, и Кривоноса, и погорвшая передъ Пасхой, въ черныхъ стнахъ, все еще не укрытая избушка Сидоровны. И рябины наши. Вотъ он, наши рябины!..
Вотъ и рига, – покрыли новой соломой, – вотъ она, рига-то! Недавно на ней спали, на Пасх въ городки били. Снга-то что!
Ждановъ стучитъ кулакомъ въ дверь снцевъ, и такъ же громко стучитъ у самаго горла, бьетъ кровь. Знакомо скрипитъ старая дверь въ изб, спшатъ мягкiя ноги, въ валенкахъ.
– Я, мамаша… Степанъ… я!! – невнятно бормочетъ Ждановъ. – Отпирай…
Все гремитъ засовъ, все гремитъ, долго гремитъ. „Не видала такимъ“, – думаетъ Ждановъ, – „видала, карточку получили“.. И слышитъ за дверью знакомое, какъ испуганная молитва:
– Матушки… сейчасъ…
– Степушка! – кричитъ изъ-за двери мать, роняетъ засовъ, пугаетъ курицу.
– Вотъ и я! – придушенно говоритъ Ждановъ, высокiй отъ намерзшаго къ каблукамъ снга. – На три часа пустили… съ машины… на войну демъ…
Мать держитъ его горячую, мокрую руку, – взяла и держитъ. Моргаетъ на поблвшемъ лиц, бормочетъ что-то невнятное.
– Машина… куда жъ это? Пойдемъ въ избу… посиди… погляди…
Топчется въ снцахъ, дрожитъ вся, не находитъ двери въ избу, а дверь открыта. Въ изб очень свтло отъ снга. Тогда было темно
Она плачетъ, оправляя выцвтшiй, желтый платокъ, беззвучно текутъ слезы, а руки ощупываютъ солдаткое суконце; спрашивающiе и ласкающiе испуганные глаза оглядываютъ и обласкиваютъ, прилипая и къ желтому поясу, и къ красному вздувшемуся лицу, и ко всему, что въ немъ видитъ. Она садится на лавку, рядомъ, и не знаетъ, о чемъ говорить, что же теперь… Онъ глядитъ на нее, не замчая мокрыхъ морщинъ, видитъ мать, которую зналъ и знаетъ всегда одной и похожей, всегда той же. Смотритъ на кошку, на ухватъ у печки, на медвдя подъ деревомъ и крестьянина въ шапк гречневикомъ.
– Отецъ-то ухалъ… вотъ-вотъ воротится… ахъ-ты, горе-то какое! Въ казенный лсъ еще заметно выхалъ, за хворостомъ… Хворостъ намъ теперь отдали, хворостъ… сколько хочешь…
– Да вдь письмо вамъ отправилъ, что, можетъ, мимо продемъ… когда еще!
– Да письма-то изъ волости носятъ… по воскресеньямъ… Завтра принесутъ… Горе-то… Дунька на фабрик…
Она беретъ его порывисто за плечи и прижимаетъ къ его взмокшей отъ поту груди голову.
Молчитъ – и вдругъ начинаетъ всхлипывать и хрипть.
– Ну, это ты… не надо, – говоритъ Ждановъ, усилiемъ воли собирая губы, и самъ начинаетъ хрипть. – Не надо, мамаша… Сколько часовъ-то?..
Смотритъ на ходики, надъ медвдемъ. Безъ четверти часъ только. А врны? Врны, по гудку становятъ. Еще больше часу, еще много.
Она принимается ставить самоваръ; спотыкаясь на валенк, ломаетъ лучину, выгребаетъ изъ печки. А тамъ и углей-то нтъ – хворостъ. Она отбираетъ для него яички – десятокъ, еще десятокъ. Она опять жалуется, что не написалъ, а то бы напекла ватрушекъ-лепешечекъ. Она задаетъ ему незначущiе вопросы, все повторяется и спшитъ.
– За хворостомъ похалъ, за хворостомъ… А Дуняшка на фабрик…
Ужъ и сосди сбираются, ужъ и полно. Теперь не дадутъ посидть съ глазу-на-глазъ, въ тишин, – поглядть. Они спрашиваютъ про своихъ. Но онъ мало знаетъ. Двоихъ ставили въ послднiй наборъ – малолюдна Скворча. Замковъ? Замковъ въ другомъ эшелон пойдетъ, попозже. А ходики идутъ да идутъ. Сидятъ рядомъ, Ждановъ и мать, скинувшая платокъ и будто помолодвшая. И видитъ Ждановъ, что надъ ухомъ у ней плшинка, блое пятнышко. Если бы они были одни, онъ поцловалъ бы ее въ это блое пятнышко.
Пьетъ чай одинъ Ждановъ, а сосди смотрятъ. И Сидоровна, и рыжiй Андронъ, и сосдка Марья, и Степанида, и Степаниды четыре двчонки. А Ждановъ показываетъ папаху, хорошiй желтый ремень. Щупаютъ зеленое суконце. Хорошее суконце, ничего. И кормятъ ничего? Воюютъ-то все, все воюются!
– Теперь скоро, – говоритъ Ждановъ. – Войсковъ много идетъ. Насъ тыща человкъ детъ.
Собачка съ нами детъ, въ город подобрали, Штыкъ называется… Взводный нашъ Курочкинъ замчательный, душа-человкъ. Ему все чтобы въ Москву – хотлось, а поздъ сюда послали…