Три цвета отражений
Шрифт:
– На шо игра? – поинтересовался Моня.
– На малый интерес, – сообщил Краснов, не теряя почти английской невозмутимости.
– И как, ваше благородие?
– Не везёт.
Был Краснов из дворян, в своё время воевал, офицерствовал. На память от войны остались перечеркнувший грудь косой сабельный шрам да небрежное, ленивое хладнокровие. Краснова подобрал Ставрос, которому приглянулось, как тот стреляет. А стрелял Николай мастерски – навскидку, на звук – с двух рук, не меняясь в лице, не целясь и не
– Тут дело образовалось.
– Ну? – повернулся к Моне Лука. Краснов поднял вопросительно брови.
– В Турцию и обратно, порожняком. С пассажиром.
– Гонорар? – лениво осведомился Краснов.
– Пока не знаю. Рувим всякий халоймес предлагать не станет. Платят золотом, с задатком. Но могут быть сложности.
– Что за сложности?
– Например, пострелять придётся.
– Это можно, – отозвался после минутного раздумья грек. – В кого?
– Как придётся.
– Тоже можно. Фелюга на месте, поплывём.
Фелюгой называл Лука Ставрос неприметный, но вместительный баркас с обшарпанными бортами и покосившейся рубкой. Баркасом все трое владели совместно и неказистый внешний вид поддерживали намеренно. Мотор на баркасе был, однако, отменный, его Луке под заказ доставили из Греции родственники. Они же, несмотря на родство, содрали приличные деньги, но мотор того стоил и за три ходки окупился.
– Так шо, соглашаться? – Моня поскрёб трехдневную щетину и сплюнул в угол. – Ты как, благородие?
– Отчего ж нет, – кивнул Николай. – Соглашайся, конечно.
Пробудившись, Лёва Задов первым делом схватился за раскалывающуюся от скверной похмельной боли голову. Затем перелез через задастую и грудастую, похрапывающую с присвистом брюнетку, попытался вспомнить, кто такая, не вспомнил и, бранясь вслух, потащился к дверям. Увесистым пинком их распахнул и вывалился в прихожую.
Зяма Биток, состоящий при Лёве ординарцем, начальником штаба и вообще правой рукой, при появлении начальства вскочил, сноровисто наполнил огуречным рассолом пузатую расписную кружку, молча поднёс.
– Чего слыхать? – Задов с трудом зафиксировал кружку в трясущихся с перепою руках.
– Грицка с Панасом шлёпнули.
– Что?! – Лёва не донёс рассол до рта. – Как шлёпнули? Кто?!
– Постреляли, – доложил Зяма. – Оба ещё тёпленькие. Кто неведомо, но, говорят, видели там одного.
– Какого «одного»?
– Пока не знаем. Но узнаем.
Был Зяма человеком основательным и дотошным – если сказал, что узнает, можно было в том не сомневаться. Лёва, кривясь от горечи, опростал кружку с рассолом, закашлялся. Биток вежливо похлопал ладонью по спине. Кашель прекратился. Лёва шумно отплевался, затем отхаркался.
– За бабу что слышно? – спросил он.
– Ищем бабу.
– Ищем, свищем, – передразнил подчинённого Задов. –
– Найдём.
Лёва смерил Битка недовольным взглядом. Бабу найти было необходимо и как можно скорее. Казалось бы, чего проще: её каждая собака в Одессе знает. Ещё бы, не шикса какая-нибудь с Привоза, а настоящая артистка. Хотя… В том, что настоящая, Лёва в последнее время сомневался. Слишком оборотиста для оперной певицы оказалась Полина Гурвич. Впрочем, полукровки – они такие. Сами евреи говорят, что полжида это как два целых.
– Ты вот что, – произнёс Лёва решительно. – Хлопцам скажи, что кто бабу найдёт, тому от меня будет приятно. Так и передай. И вот ещё: если живьём не дастся, пускай её где найдут, там и шлёпнут, понял? И за этого разузнай, который Грицка с Панасом. Всё понял?
Зяма кивнул и, вышибив задом входную дверь, удалился. К обеду он вернулся, выставил из дома утомившую начальство грудастую брюнетку, откупорил заткнутую тряпицей бутыль с мутной жидкостью, разлил в гранёные стаканы и доложил:
– Панаса с Грицком уже отпели.
– За помин души, – Лёва покрутил нечёсаной башкой, опрокинул в рот стакан с мутной жидкостью. – Ну? И кто их заделал?
– Есть один такой. Фамилия ему Перельмутер, но зовут больше по кличке – Моня Цимес. Человек, говорят, серьёзный, и из серьёзной семьи. Я его старшего брата знал, Янкеля, гоп-стопником тот был, известным. Сгинул где-то, а Моня теперь вроде как заместо него. Только на гоп-стопы не ходит, коммерцией занимается. Той, которая без вывески.
– Без вывески, говоришь? – Лёва поморщился. – Ты за бабу хлопцам передал?
– Передал.
– Так сходи ещё передай. Теперь за этого Моню. Чтобы как появится, с ним церемоний не разводили.
– Легко сказать – появится. Он наружу-то вылезает как крот из норы, раз в год по обещанию. Погуляет маломало, нырнёт под землю, и нет его.
– Так пускай из-под земли выроют, – саданул кулаком по столешнице Лёва.
– Такого выроешь. Хотя… Говорят, что у него дела тут с одним. Есть такой, зовут Рувим Кацнельсон. Человек божий. И я подумал, надо бы поставить за этим Рувимом ноги.
– Да ставь хоть что, – досадливо буркнул Задов. – Хоть ноги, хоть руки. Результат чтоб был!
Вечер стоял мирный, по-довоенному томный. Молодцевато глядел с пьедестала Дюк Ришелье, по-старому ворковали голуби, а город насквозь пропитался запахом осеннего палого листа. И ночь спустилась на Одессу такая же тихая, прозрачно-ясная, с деликатными фонарями и с морским шорохом.
Запряжённая парой не слишком резвых жеребцов биндюга, скрипя рассохшимися рессорами, протащилась по Ольгиевской. На углу с Коблевской биндюжник, до ассирийской смуглости загорелый блондин в белой холщовой рубахе, придержал коней.