Три дня в Иерусалиме
Шрифт:
Это было понятно и разумно. Это практиковалось в этой армии, которая являла собой лишь низшую ступень огромной военной машины любого государства этого странного мира.
Словом, эта армия была частью той машины, которая служит миру, где властвует материя.
Той Бренер играл роль стражника. Он изрядно устал от своей роли, таская за собой дурацкую «пушку». И едва осознал это, как ему стало зябко и тоскливо. Поеживаясь на ветру, Той засобирался спать. Но что-то не отпускало его…
И вдруг… Это вдруг, умещалось
Рассвет над Иерусалимом.
— это — Сияние над Святым Городом.
— это счастье присутствия в благостнейшем из миров.
— это рассвет, как рождение в мире. Как воскрешение после смерти…
— это смерть и жизнь, длиною в миг.
Рассвет над Иерусалимом — признание тебя — Городом.
— его привет, направленный к тебе.
— это когда трепещут листья, и трепещут они от твоего присутствия.
— это с детства манящая «серебряная изнанка», воспетая Заболоцким и Щупловым…
Рассвет над Иерусалимом — это уже не ветер, бьющий в лицо.
— это сгусток сил.
— это Величайшие Энергии, устремленные на Город.
Отголоски вихрей сбивали Тоя с ног, словно желая сдуть его с холма. Его знобило. Зуб не попадал на зуб, и казалось, что ветер высушил ему не только глаза и рот, но собирался выдуть и всю душу.
Той налил в стакан магической воды.
Благо рядом был умывальник. И едва он сделал полный глоток, как увидел разительные перемены в своем восприятии.
Ветер был нежен и мил.
Он приятно щекотал его щетину, напевая при этом шлягер сезона среди ветров:
Он приятно щекотал его щетину,
Он приятно щекотал его щетину,
Он приятно щекотал его щетину
Ма-а-а-карена..!
…и вот так — до бороды.
Тоя разобрал смех. Он пел вместе с ветром эту дурацкую песенку и почему-то она веселила его.
«И вовсе не трепетали ветви деревьев от Его появления, а это был всего лишь выдох.
Выдох любви.
Выдох Всего, выходящего из медитации.
Это был выдох любви, выходящего из медитации Бога. И был он направлен в твою сторону.
Это силы любви облегченно вздохнувшего города, воздающего хвалу Ему на всех языках.
И этот город — любил меня.
Прожектор Луны осветил меня в предрассветных сумерках и я вспомнил Пастернаковского Гамлета:
Гул затих. Я вышел на подмостки…»
2. Хамса
Над Вечным Городом занимался рассвет. И Той, стремительно перемещаясь в отведенном ему пространстве, вдруг осознал, что давно уже о чем-то говорит. Той прислушался к своим чувствам, они не обнаруживали ничего такого, что могло бы их потревожить.
— Стало быть, все идет нормально. — Произнес Я. — Полет продолжается, и я набираю высоту.
Посмотрев вниз, Я увидел, как внезапно, неподконтрольно, в нем проснулся писатель и журналист — и вот он, его репортаж! Его свидетельство
— Интересно, — подумал Я, — теперь слова Тоя мне становятся более понятны.
— И я понял, всю торжественность этой минуты, — говорил Той. — И едва я это осознал, я уже не был им. — Той показывал пальцем куда-то в небо, где теперь находился Я. — Он стал мною. Это был Он. И не важно как я его назову, и не важно как его назовете вы. Это был — Он.
— Свидетельство пиджака о хозяине, — улыбнулся Я, набирая высоту и продолжая пребывать в сознании Тоя.
— И я решил отдаться этому Городу, — говорил Той. — Отдаться той силе любви, которую Город направил мне навстречу.
— Это правда, — засвидельствовал Я, и направил всю свою любовь навстречу Городу. И едва ли Той заметил, как в его дыхании произошел тот самый поворот от вдоха к выдоху, который и заключал в себе всг знание обо всем, как Я тут же почувствовал невероятный прилив энергии.
— Это Город салютует мне. Он узнал меня.
И он признал меня. Он признал во мне равного. Будучи сам любовью, он признал мою любовь…
Вдруг Я насторожился.
— Город не признал во мне ни Иисуса, ни Будду, ни нового Мессию. Говорил Той. — Он просто признал меня.
— Скромнее надо быть, — послал Тою привет Я.
— Он признал во мне и Христа и Будду. — Выкрутился Той улыбаясь, явно льстя своему Я. — И я люблю этот город.
Я люблю его, хотя еще не знаю его. Как не знает его и тот, кто будет свидетельствовать о себе в нгм как о заступнике. И ему и мне предстоит узнать его. И меня и его предстоит узнать — Ему.
— Интересно излагает, — подумал Я.
— Мы братья. Мы плод одного семени, мы нечто единое, — продолжал Той, тогда как Я уже был далеко от него и знал, что в это мгновенье Той снова далек от правды.
А правда заключалась в том, что ощущать себя богом нужно. И делать это не от случая к случаю. В этом состоянии человек обязан пребывать всегда. Чтобы любить по-божески, жить по-божески, чувствовать по-божески. И не говорить, что ты стоял лицом к Иерусалиму, а рассказывать, что ты чувствовал, стоя к нему спиной… — В это время Той, прячась от ветра, прикуривал сигарету. — Это есть осознанное рождение. То, которое ведет человека в бессмертие. — Говорил Я.
Той зашел в теплое помещение, с желанием прикурить сигарету. Удовлетворенно выпустив длинную струйку дыма, он снова повернулся лицом к Городу.
Какое-то мгновение он упустил, пока прикуривал, и теперь ему показалось странным то, что со стороны города потянуло чем-то теплым, похожим на дыхание Лики.
Той подумал, что по сути, ему ничего не нужно придумывать. Все ведь и происходит на самом деле так, как он видит, как понимает и как осознает себя в этой пьесе. Здесь, в этой своей пьесе, он может стать героем, а может выбрать себе роль статиста.