Три дня в Сирии

Гавен Михель

— Спокойной ночи, до завтра, — чуть ли не робко сказал Алекс, даже не взглянув на молодую женщину.

Джин чувствовала его желание остаться с ней, но понимала всю сложность ситуации. Сказать напрямую Красовскому было неловко. Он искал хоть какой-то повод.

— Да, хорошо. До завтра, спасибо за вечер, — с благодарностью ответила женщина.

Джин выдернула длинную деревянную спицу, сдерживавшую ее волосы на затылке, и положила ее под лобовое стекло. Волосы рассыпались по плечам. Ни слова не говоря, женщина открыла дверцу автомобиля, вышла на улицу и направилась к входу в гостиницу. Взяв у портье ключ, она поднялась к себе. Джин открыла дверь, но закрывать ее не стала. Зачем? Он принесет ей сейчас эту спицу. Иначе для чего она ее оставила? Скинув кожаную куртку, Джин подошла к компьютеру и увидела, как на экране ноутбука мелькала заставка Windows. Она не ожидала увидеть

сообщение от Дэвида, ведь на этот компьютер оно не могло прийти ни в коем случае. Тот экземпляр хранился опечатанный, в полицейском участке и под охраной, а этот был для общего пользования. На задание Джин отправится с тем компьютером, который был специально подготовлен израильскими спецслужбами к любым и самым изощренным попыткам взлома. Здесь же хранились исключительно письма от мамы, от тети Джилл из Берлина, от дяди Клауса из Кении, вновь спасающего там маленьких львят и крокодилов, чтобы они не погибли от голода и нашли хозяев. Письмо пришло и от Джека. Молодой человек перешел на третий курс академии, причем по многим предметам он числится первым среди однокурсников. Сейчас Джин вряд ли успеет прочесть все эти письма. Вдруг в дверь постучали. Джин быстро подошла и открыла, но на этот раз она не ошиблась. Сам Алекс стоял на пороге, а в руке перед собой он держал деревянную спицу — заколку для волос, оставленную ею в машине.

— Ты забыла, — сказал Красовский, протягивая спицу.

«Она поедет в Израиль, а оттуда в Сирию, чтобы найти там кого-то третьего и наконец распутать узел с этими двоими — с Майклом и персом. Откуда только он свалился?» — с долей гнева подумал Алекс.

Джин же вспомнилось, как говорила ее матери тетя Джилл на террасе их дома во Флориде на берегу океана, где и был ее любимый, родной дом: «Не переживай. Если Натали не может выбрать между двумя, значит, осталось найти третьего. Это решит дилемму».

— Похоже, он нашелся. Тетя Джилл была права, — произнесла женщина негромко и, взяв спицу, подтвердила: — Да, я забыла. Точнее, оставила, чтобы у тебя был повод сейчас прийти ко мне…

— Значит, я все правильно понял, — торжественно заметил Алекс Красовский, закрывая дверь.

Сдернув футболку через голову, Джин обняла мужчину, а он горячо прижал ее к себе, целуя шею и обнаженные плечи. Потом поднял на руки и, пронеся несколько шагов, опустил на кровать, стоящую рядом с окном. Сбросив куртку и рубашку, мужчина прижал Джин к своему телу, страстно целуя в губы и нежно лаская грудь. Расслабившись, Джин всецело отдалась ласке Красовского. Когда он вошел в нее, молодая женщина откинулась на подушки, выгибаясь и дрожа всем телом и стиснув зубы, едва удержала стон наслаждения, когда брызнувшая горячая сперма залила ее грудь и живот.

Когда верхушки холмов посерели в прозрачной утренней дымке, Джин встала и, накинув халат на обнаженное тело, подошла к окну. На улицах было пустынно, то есть совсем никого. Только облезлая серая кошка пробежала от забора к забору и юркнула в дырку.

— Ты что? — спросил открывший глаза Алекс. Он делал вид, что спит, но заговорил, как только Джин встала с постели.

— Ты должен знать, это ни к чему не обязывает, — мягко произнесла женщина, продолжая глядеть в окно. — Никаких претензий.

— Ты хочешь меня успокоить? — сказал мужчина, усмехнувшись. Лениво потягиваясь, он вытащил из кармана куртки сигарету и зажигалку, а потом закурил. — Напротив, я бы хотел обязательств с обеих сторон. Хочется теперь всегда быть вместе.

— Это невозможно, — твердо возразила Джин.

— Хочешь сказать, всего лишь случайность, порыв? Такое настроение? — в вопросе Алекса Красовского она неожиданно уловила насмешливую горечь. — Наверное, начальник полицейского участка в захолустных израильских Голанах не пара высокопоставленному сотруднику ЦРУ, крупному американскому разведчику…

— Не говори чепухи, — сказала Джин, резко повернувшись. — Я не сотрудник ЦРУ и не крупный разведчик. Я офицер медицинского корпуса Соединенных Штатов, причем военный врач. Да, я выполняю в силу сложившихся обстоятельств некоторые миссии по просьбе ЦРУ, но у меня совсем другая работа. Я говорю так не для тебя, а скорее для себя, — прошептала Джин, подойдя и сев на постель рядом с Алексом. Он с нежностью обнял молодую женщину, прижимая к себе. — Мне легче всего пойти дальше, ни о чем не жалея. Думая, что ничего не оставляю, кроме маленькой случайности.

— Ну, а на самом деле? — с тревогой спросил Красовский, заглянув Джин в лицо.

— Чувствую больше, — смущенно призналась она. — Я чувствую много больше, во всяком случае, чем говорю. Это правда.

Молодая женщина легла

на подушку, а он наклонился, влюбленно разглядывая ее лицо. После мужчина поцеловал Джин в висок, в нос, в губы.

— «Оправдай змеиную породу…» — процитировала Джин строку из стихотворения, обвивая рукой шею Алекса и лаская пальцами коротко остриженные, жесткие волосы на затылке. — Моя мама всегда любила Цветаеву. Многие ее стихи мама знает наизусть, с любой строчки ее спроси. Когда жила в России, переписывала образцы поэзии тайком в тетрадку. При Сталине за такую тетрадочку с запрещенной Ахматовой или Цветаевой можно было легко в ГУЛАГ угодить. «Знай одно: никто тебе не пара, и бросайся каждому на грудь», — произнесла Джин по-русски и улыбнулась. — Понимаешь?

— Естественно, — сказал мужчина, согласно кивнув, — ведь дома с родителями по-русски говорим. Им так привычно. Да и Цветаеву, они, наверное, не хуже твоей мамы знают. В советские времена в Москве за чтение этой поэтессы уже не сажали, но прочитать можно было только в самиздате. Об официальных книгах не могло быть и речи, словно никогда не существовала Цветаева. Ахматова, Цветаева, Высоцкий, Солженицын, Рыбаков… Все эти и многие другие авторы были для поколения моих родителей крайне важны, да и остались такими до сих пор. Родители следят за событиями в России, вот потому-то никак и не рвется связь. Деды с обеих сторон войну прошли — один в пехоте, другой — в артиллерии. Оба живыми остались, хоть и покалечены. С детства помню, как на День Победы они награды надевали и расхаживали по Тель-Авиву. У нас в Израиле таких ветеранов войны с советской стороны было раньше много. Впрочем, попадались и те, кто с американцами воевал. Бывшие узники лагерей, конечно. У них своя отдельная организация. Теперь уже большая часть пожилых людей не с нами, но отдельных представителей еще можно встретить.

— Моя мама тоже всю войну прошла, причем от Сталинграда до Берлина, — сказала Джин. — Переводчицей служила у генерала Шумилова, имела награды, но после войны вместе с сестрой бежала из Петербурга в Финляндию, а оттуда во Францию перебралась. На ее сестру донос написали, что она якобы во время оккупации сотрудничала с немцами, хотя в реальности она принимала участие в опасной операции за линией фронта, а плодами успеха воспользовались другие. Для избавления от ненужных свидетелей на нее написали традиционный донос. Пришлось бежать от жерновов ГУЛАГА, иначе им грозила неминуемая смерть. Бабушка… — вдруг замолкла Джин. — Та на немецкой стороне была…

— На немецкой? — удивленно переспросил мужчина. — Как так?

— Бабушка у меня неродная, — несколько смущенно объяснила молодая женщина. — Бабушка — это мама первого возлюбленного моей матери. Возлюбленный был немцем, точнее, он был на четверть француз, на четверть австрияк, на четверть англичанин, а на четверть по отцу даже ирландец, но служил в немецкой армии. Они с бабушкой в Берлине оказались, когда Гитлер пришел к власти. По доносу их сначала отправили в лагерь как подозрительных иностранцев, но потом бабушку освободили. Она была известным врачом и многим спасла жизнь. Сын же ее погиб в сорок третьем году под Курском. Моя мама долго не могла забыть эту трагедию, и только когда она папу встретила во Вьетнаме, то что-то изменилось в ее жизни к лучшему. «Знай одно, никто тебе не пара…» — повторила Джин. — Это и к моей маме имеет отношение, но больше, конечно, к бабушке. Мужчины ее любили, а ей всегда было трудно с ними. Немногие понимали, почему она так живет. Мама тоже страдала от своего темперамента. Если бы не бабушка, они с папой развелись бы еще в самом начале и мама вообще осталась бы одна, не произведя меня на свет. У моей мамы непростой характер, а у бабушки, у той — вообще! — добавила она, махнув рукой. — Трудный? Нет, это еще мягко сказано. Трижды трудный, если не четырежды. С ней никто не сладит — ни де Голль, ни Эйзенхауэр, ни даже Хрущев. Бабушка все равно на своем настоит. Хрущеву, к примеру, напишет от лица Красного Креста столько нелицеприятного, что даже Политбюро соберут для обсуждения имиджа Страны Советов на Западе. Вот так-то, — сказала Джин. Замолчав, она гладила плечо Красовского, украшенное татуировкой. — В этом смысле наследственность у меня плохая, — заключила Джин со вздохом. — Несговорчивые мы, потому и в любви не очень счастливы, — грустно покачала она головой. — Это правда. Всегда находятся дела поважнее, никуда от них не деться. Иная женщина была бы счастлива от такого обилия внимания, а мы из-за своей крайней разборчивости отталкиваем мужчин. Как говорила бабушка, все считают, что у меня было много любовников, а на деле не хватало времени даже на тех, которые были. Да и те слишком быстро исчезали. Вот и у меня такая же история.