Три еретика
Шрифт:
Так или иначе отзыв появляется быстро. В библиографической хронике. В обзоре публикаций «Москвитянина» за полгода. Автор неизвестен. Можно предположить Галахова, можно и Дудышкина.
– «Тюфяк» г. Писемского, – говорит обозреватель, – совсем не то, что какая-нибудь «Одарка-Квочка» г. Дрианского: тут мы видим не просто талант, а талант образованный. (В приложении к Писемскому этот комплимент особенно пикантен. – Л.А.) Так в чем же образованность? Да в том, что автор понимает, что он такое пишет. Хотя события идут вроде бы сами собою, исход повести именно таков, каким он долженствует быть при характере героя.
Разделавшись таким образом со своей главной мыслью, рецензент перебрасывается к героям второго плана: Масуров – родня Ноздреву, Бахтиаров –
Жало, спрятанное в этом непринужденном монологе, обнаруживается по реакции Писемского: он в обиде. Он жалуется своим московским «незаменимым собеседникам», что рецензент «Отечественных записок» совсем неверно заметил, будто Бахтиаров – разоблаченная претензия на Печорина. Писемскому неприятно, что его героя загоняют в литературную типологию, да еще с явной претензией на вопросы; он объясняет, что Печорин – человек и впрямь разочарованный, а вот Бахтиаров – нет, это всего лишь стареющий эпикуреец с ограниченными деньгами… Логика и стиль Писемского настолько характерны, что ради одного обаяния письма я процитирую его подробнее, тем более что в дальнейшем Писемский уже никогда не будет по поводу «Тюфяка» вступать в споры с критиками.
Итак, Бахтиаров – «эпикуреец с небольшими деньгами; женщины его только раздражают, как больного обжору новинка; но другое дело сам Герой нашего времени и его претенденты (т. е. Печорин и его подражатели: люди „с претензией“. – Л.А.). Это народ еще очень молодой, немного даже поэты в душе, они очень любят женщин, общество и славу, но не показывают этого, потому что все это или не совсем им доступно, а если и есть что в руках, то в таких микроскопических размерах, что даже совестно признаваться, что подобные мелочи их занимают и волнуют (что, тоже мало денег? – Л.А.). Некой Г-н А-в уже начал осмеивать этот тип в своих письмах, но выведенное им лицо психологически ложно: всякая претензия в человеке усиливается некоторыми приврожденными наклонностями («жизнь»? – Л.А.): никак нельзя представить себе, чтобы Собакевичь, какое бы не было его воспитание, объявил претензию на стих в духе Гейне, но Манилов, пожалуй бы, хватил на подражание. У Г-на А-ва из мяконького бесхарактерного мальчика выходит разочарованный юноша. Если это и действительно случилось в жизни, в которой конечно бывает очень много необъяснимых странностей, то, по крайней мере, это лицо никак не может быть взято за тип…»
«Жизнь» в понимании Писемского, как видим, не любит ни вопросов, ни типов.
Нам остается только заметить, что «некой Г-н А-в», так задевший Писемского своей претензией отыскивать Печориных в нашей прирожденно простецкой жизни, на самом деле не так уж строг. В ту самую пору, когда Писемский, сидя в Костроме, с недоумением читает в «Современнике» его «Провинциальные письма», он сам, сидя в Симбирске, читает «Москвитянин» и от души хохочет над «Тюфяком», причем хохочет совершенно «физиологически», как хохочут над «проделками площадных шутов». Его радует, что в повести Писемского именно и нет никаких «выводов» из уморительных типов и характеров, что нет тут ни намека на тенденцию и нет даже тех «затаенных слез», какие звучат в смехе Гоголя, а просто бьет в глаза «русская мещанская жизнь, вышедшая на божий свет, торжествующая и как бы гордящаяся своей открытой дикостью, своим самостоятельным безобразием».
Но об этой простодушной реакции автор «Провинциальных писем» поведает миру уже после смерти Писемского, в 1882 году, и тогда он подпишет свои воспоминания полным именем: Павел Анненков.
В 1850 году Писемский о такой реакции на «Тюфяка» знать не может. Он знает лишь то, что печатают журналы.
В декабре «Современник» печатает очередной фельетон «Иногороднего подписчика», посвященный русской журналистике. «Иногородний подписчик» – Александр Дружинин. (Дружинин и Анненков – два ведущих русских
Изящно подтрунив над очередным романом г. Зотова, обозреватель «Современника», как он говорит, торопится перейти к повести «Тюфяк». Потому что это явление весьма приятное. Бойкость языка у г. Писемского не хуже, чем в романах г. Вельтмана. Пересказав содержание, Дружинин находит себя обязанным высказаться и о смысле повести, то есть о характере главного героя. С одной стороны, это лицо чуть ли не типическое. Но, с другой стороны, тут что-то у автора подзапутано… Вот если бы придать Бешметеву колорит ученого мужа, глубокомысленного мечтателя, – тогда его пассивность стала бы понятна! (Вряд ли. – Л.А.) И еще: кабы придать повести поболее внешней занимательности! Чтобы она нравилась не одним только уважаемым критикам (самохарактеристика? – Л.А.), но и молоденьким девушкам! Если б девушка бросила музыкальный урок ради чтения – разве это было бы автору не лестно? Внешняя занимательность – великое дело! Возьмите две тетради английских гравюр, переплетите одну изящно, а другую скромно, положите обе на стол в гостиной – держу пари, что гости ваши потянутся к изящной…
Перейдя таким остроумным образом в английскую гостиную, Дружинин принимается рассказывать о британских народных балладах и к российскому «Тюфяку» более не возвращается.
Возвращается к «Тюфяку» – обозреватель «Отечественных записок» 1851 года. Зачем возвращается? Не все сказано? Или не все понято? Вообще – любопытно это непрестанное возвращение к повести в отзывах первых критиков (мы увидим, что и «Современник» к ней вернется, и не только он) – что это? не признак ли, что критики никак не сообразят, каким образом повесть истолковать?
Вернувшись к «Тюфяку» в огромном обзоре «Русская литература в 1850 году», Алексей Галахов (или это Степан Дудышкин?) удостоверяет, что он по-прежнему искренне радуется появлению нового таланта, но – да не сочтет нас г. Писемский придирами! – хочет исчислить в его повести и некоторые недостатки. Зачем Бешметев так внутренне неподвижен? Он же человек образованный! А такое безволие… Это неестественно. «У него нет воли самодействующей, нет даже воли, способной противоборствовать, когда посягают на ее собственность, наконец, нет простой косности внутренней (?), которая, подобно косности физической (?), заставляет каждое событие, одним спокойным своим пребыванием (?), – потому только, что оно бытие (?), что-нибудь, а не ничто (??), – противиться действующей на него силе…»
Курсивы и вопросы, разукрасившие этот пассаж, – не мои: это вскоре проделает с текстом «Библиотека для чтения», когда до «Тюфяка» дойдут руки у Сенковского. Это будет в мае.
А в феврале успевает еще раз вернуться к Писемскому «Современник». В «Обозрении русской литературы за 1850 год», в статье второй. (Автор – Владимир Гаевский, молодой либерал. В будущем – изгнан со службы по подозрению в контактах с Герценом. В будущем также – один из основателей Литературного фонда.)
– Бешметев, – пишет он, – безволен. Это непонятно. Что он – чурбан, брошенный в болото? Извините: мы употребляем слово «чурбан» не для обиды. Мы же видим, что Бешметев – человек с умом и чувствами. И сам г. Писемский, надо думать, понимает это. Зато как хороши у него второстепенные лица! Перепетуя Петровна и Феоктиста Савишна летают и хлопочут – ну, как живые! А Бешметев, – возвращается В.Гаевский к чертову тюфяку, – что он такое? Пожалуй, он не герой повести, в нем нет движения. Может быть, «Тюфяк» вовсе и не повесть?! Идея г. Писемского как-то не имеет окончательного развития, как бывает в повестях. И развязка скомкана: мы ждали борьбы (может быть, тогда что-нибудь поняли бы… – Л.А.), а Бешметев взял и помер… Но написано бойко, живо!