Три еретика
Шрифт:
Это знание не дано ни Тургеневу с его печалью усадеб, ни Толстому, который умел «пронять» тех, кого брал в расчет. Ни самому Достоевскому не дано, у которого герои, сидя в грязном трактире, воспаряют к небесам философии, к Данте и Шекспиру, ко Христу и Великому Инквизитору – у Достоевского ведь и дурь умна. А эту толщу суждено пахать Лескову. И никому более.
«И некуда податься, кроме них».
3. Движение воды и скитанье «божедомов»
К вопросу о характерах. Я процитирую дальше тот воображенный Лесковым диалог, который он вел с Писемским (впрочем, почему воображенный? наверное, что-то было сказано), сказано же было, если
– Да, но личность, которой вы теперь боитесь, – такая сущая ничтожность…
А Писемский сказал:
– Вот потому-то я его и боюсь, что он ничтожность. Крупному человеку у нас всякий ногу подставит и далеко не пустит, а ничтожность все будет ползти и всюду проползет. А потому бойтесь, ребята, ничтожества и поклоняйтесь ему. Сие есть «моя заповедь роду грядущему»…
Кровь из носу – Лесков никогда не мог бы последовать этой заповеди: не мог бы «обиженно удалиться», получив удар. Лесков был из другого материала. Что уж говорить о сильных противниках – он и ничтожествам не прощал ни малейшей обиды. Я приведу в пример еще один недлинный диалог, в письмах, вернее, в записках, которыми Лесков обменялся зимой 1868 года со своим домовладельцем… фамилии его не удержала история, только имя: Александр Тихонович, – впрочем, я вовсе не думаю, что этот домовладелец непременно был «ничтожеством», какое у нас право думать так? Просто делал человек то, что должен был делать по правилам, пусть даже полицейским, – однако в глазах Лескова он конечно же был «ничтожеством», особенно в те минуты (а по спешке и секунды), когда жилец собирался в отъезд и спохватывался паспорта, который хранился у домовладельца.
«Милостивый государь, Александр Тихонович. Сегодня, собираясь ехать в Москву, я хватился моей бумаги, и тут оказалось, что она у вас. – С какой это, милостивый государь, стати? Что я ваш дворник, слуга или рабочий? Как вы могли себе это дозволить? – Сейчас прошу прислать мне мой паспорт. Н.Лесков».
Ответная записка, при паспорте:
«Милостивый государь, Николай Семенович. Пачпорты всех живущих в моем доме хранятся у меня, и если кому представится надобность в паспорте, тот просит, учтиво, разумеется, возвратить и тотчас же получает, с распиской в домовой книге, на тот конец, что в случае потери паспорта не думать, что он остался у хозяина. Паспорт ваш я вам возвращаю, в получении оного прошу расписаться, а на будущее время покорнейше прошу не дозволять себе делать мне дерзкие и неуместные вопросы и приказаний мне не отдавать. Подпись».
Это послание возвращается отправителю при следующем присовокуплении:
«Я вам, милостивый государь, делаю замечания, на которые имею право. – Если вы ими оскорблены, мне будет очень интересно доказать вам, что вам не на что оскорбляться. Н.Лесков».
И этот-то человек имел несчастие навлечь на себя бойкот прогрессивной русской словесности! Нет, он не отступил, не покинул поля брани. Он закусил удила.
А деваться некуда. А жить надо. Чем жить? Имения, как у Толстого, – у Лескова нет. Журнала, как у Достоевского, – тоже нет. Можно бы попытаться жить на литературные заработки – так бойкот же! «Вправо», к Каткову, идти не хочется. А «влево» и путь закрыт, и сам не пойдешь теперь. А трясина журнальная, «серединная», – ненадежна и неденежна: мерзко каждый рубль гонорара силой рвать у «ничтожеств».
Служба? Можно себе представить, что такое служба для этого взрывного человека. Тургенев, смолоду поступивший под начало Владимира Даля, – и тот, при всей своей политичности, недолго высидел. А тут – Лесков неукротимый!
Но – деваться некуда. Еще пока шли по заведенному пути в «Отечественные записки» вещи более или менее нейтральные: «Воительница», «Островитяне», заметки театральные, – оставалась надежда свести концы с концами, но вот восстали из небытия и возникли
Попятился сначала к честным почвенникам. Писал Страхову: нет ли «работки» в «Журнале министерства народного просвещения»? – и, юмором прикрываясь, – спасите от «глада»: ведь просто приткнуться некуда тому, кто написал «Некуда».
Пошел к Майкову, поэту, библиофилу, цензору, чьи славянские убеждения смягчены европейской школой, обкатаны в Риме, Париже и Дрездене. Майков оживил старые связи, адресовался к певунам и чтецам давнего молодого «Москвитянина» (связи шли еще через Писемского, свойственника), дал Лескову записку – к Тертию Филиппову:
«Г-н Лесков, в литературе известный под именем Стебницкого, гроза нигилистов, предполагает во мне возможность открыть ему путь к вашему слуху. Не разуверял я его в противном потому, что сам питаю эту уверенность, вследствие чего и дан мною ему сей паспорт для свободного пропуска в вашу приемную».
Тончайшего стиля деловые записки пишут друг другу литераторы! И если «век спустя» сын Лескова, Андрей, процитировав майковскую эпистолу, заметил, с истинно фамильным ядом, что Николай Лесков получил от Аполлона Майкова «паспорт на соискание расположения Т.И.Филиппова», – то можно себе представить, каково было идти с этим паспортом в Управление Госконтроля самому Лескову. И какие чувства он испытывал к Т.И.Филиппову, крупному чиновнику означенного Управления. Филиппов – это уже круг Каткова. Не уйти от них Лескову, хотя и не ужиться с ними.
Горек хлеб изгоя.
И все эти «бойкотные» годы: с 1866 начиная, – вынашивает и пишет Лесков свою главную книгу – роман, о котором скажет много лет спустя, что это единственная его вещь, достойная найти свое место в истории русской литературы. На топком месте строится, на движущихся водах крепится постройка, божьим обещаньем держится дом, – а если без метафор, – то нет более тяжкой судьбы ни у одного из лесковских текстов, как у «Соборян». Дважды рушится начатое и дважды автор восстанавливает его из разлетевшихся обломков, начиная чуть не с нуля, заново сводя общий план. Полдюжины журналов, прикосновенных к этой истории, вольно или невольно, так или эдак участвуют в сокрушении текста; три журнала начинают его печатать и все три корежат; дважды дело пресекается на полдороге и только с третьей попытки Лесков кое-как доводит его до конца. Не фантастика ли это? Поневоле задумываешься о стечении обстоятельств, о «невезении», чуть не о фатальном жребии, вслепую и без всякого смысла павшем на книгу. Ах, думаешь, не умри скоропостижно Дудышкин… не прекратись на шестой книжке «Литературная библиотека»… будь Кашпирев подальновиднее да Юрьев порешительнее… И препятствия-то какие-то внешние, необязательные: не фронт Осмысленного сопротивления, как во времена романа «Некуда», – а сутолочь несовпадений, статистика частностей, чушь «случаев». И что уничтожается-то? «Соборяне»! Вещь, без которой невозможно представить себе сейчас русское духовное развитие, вещь, которая должна была появиться, обязана была появиться в русской литературе… И вот такая чепуха при появлении, такой бред судьбы.
Прежде всего – это неожиданно. Катастрофу с романом «Некуда» можно было предвидеть – «Соборяне» сыплются на ровном месте. Ничто не предвещает трудностей. Старый покровитель Лескова Степан Семенович Дудышкин берет у него в «Отечественные записки» вещь за вещью. Лесков передает Дудышкину свой очередной роман в июле 1866 года. Даже не роман, а первый «кусок». «Запродан» же роман по 80 рублей серебром за печатный лист (грядущие денежные тяжбы автора побуждают меня сразу сообщить читателю эту неромантическую подробность). Редакция «Отечественных записок» готовится обнародовать новое произведение своего постоянного автора сразу же по напечатании уже идущих здесь его вещей: к декабрю 1866 года должны завершиться «Островитяне», и с декабря же решено запустить новое.