Три грустных тигра
Шрифт:
Ты дохлей, чем даже Царь:
kaputt tot, dead, покойник,
ты, дружок, сыграл в отстойник,
ты mort, morto profundo,
элементарно дал дуба.
Троцкий:
А кто ж тогда говорит, голуба?
Морнар:
Ты, стараниями твоего инкуба.
Троцкий:
А что за свет?
Морнар:
Моча погребальная.
Троцкий: А что за глас?
Морнар:
Дружба поминальная.
Троцкий: Моча? Дружба?
Это ты о чем, предатель?
Морнар:
Ладно, свеча, служба.
(Старый бумагомаратель!)
Голос: Писал бы сам свою биографию,
сам бы мыкался с материалами,
а потом бы придирался
Троцкий:
А это что еще за чудак?
Морнар:
Доктор Дойчер, Исаак.
Троцкий:
Ах боже,
Пускай подождет в приемной,
а я пока быстро скончаюсь,
желаю кончины скромной,
а не стать пророком без паствы,
да еще с дырою огромной
в моей голове несчастной.
Умираю!
(Умирает, показывая кукиш.)
Хор: (Дойчер, Хулиан Горкин и Гамбетта, последнего позвали за красоту фамилии, ну и вообще на похороны):
Плачь по Папаше Монтеро!
Жги, каналья румберо!
Этот Троцкий был социалеро.
Жги, каналья румберо!
Подложил Иосифу свиньеро.
Жги, каналья румберо!
А Джугаш вилипил ему в череперо.
Жги, каналья румберо!
(Exeunt all except Hamlet [81] .)
Гамлет (на самом деле это Сталин в белокуром парике, панталонах, камзоле и с черепом русского медведя в руках):
О если б Троцкого тугая плоть
могла расстаять, сгинуть, превратиться
в Розу…
Пардон, в розу.
81
Выходят все (лат.) кроме Гамлета (англ.).
(Вновь начиная напевать.)
Каким ничтожным плоским и тупым
мне кажется весь практикум Мальтуса…
(С отвращением.)
Неужели нельзя избавиться от этой сволочи, изменника, подлеца и т. д. без проклятых переодеваний и идиотских монологов?
В эту минуту, словно пишет Венабенте, а не Шокспир, раздается поначалу вдали, а затем ближе, — или наоборот — голос Молотова:
Свежий выпуск! Свежий выпуск! МОРНАР УБИВАЕТ ТРОЦКОГО! Свежий выпуск! Фотографии и подробности! Не пропустите! Потрясающее убийство! Покупайте! Свежий выпуск! Свежий выпуск!
Голос хриплый и негритянский, однако Сталин опознает в нем Молотова, а не Бебо-газетчика с угла Двадцать третьей и Двенадцатой. Он срывает маску (Сталин, а не Бебо и не Молотов и уж тем более не Троцкий) и радостно улепетывает голышом по коридорам Кремля. Вдалеке он подскакивает, вскидывая босые ноги: кто-то набросал гвоздей. Слышны его вопли:
Каменев! Зиновьев! Рыков!
(Это самые грязные ругательства в русском языке, не считая «Троцкого») и затем:
Плюс электрификация всех гвоздей!
Чистку! Чистку! Чистку!
Открывается дверь, входит Леди Макбет (Мскнцского уезда), потирая руки (мороз) и спя на ходу На голове у нее бутыль касторки и славянский пучок. Перестает потирать руки (мороз спал), вытаскивает из-за пазухи полное собрание сочинений Маркса, Энгельса и Ленина, лупу и ложку. Раскладывает книги на полу, при свете русского полуночного солнца лупой поджигает их и разогревает касторку Безуспешно пытается споить ложку слабительного Сталину, тот отбивается, сучит ногами, вырывается и дальше бежит по Кремлю, выкрикивая новые ругательства, которые бегущий рядом секретарь тут же вносит в трактат по лингвистике. На гвалт из дверей, коридоров, стен и пары-тройки шкафов вылетают тени; тень Радека орет тени Луначарского: «Лупанарский! Лупанарский!» — не переставая при этом рассказывать теням Арнольда и Пятакова (по другую руку) контрреволюционный анекдот.
«Социализм в отдельно взятой стране! Скоро у нас будет социализм на отдельно взятой улице!»
Пятаков и Арнольд смеются, но прянувшая сзади тень Бухарина предостерегает:
«Радек, эта шуточка однажды уже стоила тебе жизни, что, забыл?»
Арнольд, Пятаков и прочие низшие тени благоразумно испаряются, Радек же невозмутимо продолжает отпускать инфракрасные шутки в одиночестве, иногда оборачиваясь и крича: «Лупанарский!» — поверх
Не успели стахановцы проговорить «Stajanovskii rabotimu politiskaya», как коридоры Кремля наполнились десятками, тысячами, миллионами (сотней примерно) политических призраков. По-над тенями разносятся брань (уже по-грузински) и жалобные вопли Джугашбилли Кида на интерпроле, языке пролетарского интернационала:
«Если бы у всего троцкизма была только одна голова!»
«Мое генсекство за коня бледного!»
«Свобода, сколько песен вершится во имя твое!»
«И так далее!»
Хор (Арагон, Элюар, Сикейрос, Шолохов и Брехт подпевают Гильену):
Сталин!
Великий Кормчий!
Да защитит тебя Шанго
и убережет Йемайя.
А то как же!
Нечего и думать!
Арсенио Куэ на пленке или внутри пародии очень ясно кричит, Бляха-муха, да какой это, к хренам, Гильен, раздается голос Сильвестре, призрачный далекий голос Рине Леаля и мой, они накладываются друг на друга, но голос Бустрофедона больше не слышен, и это все, что он написал, если такое можно назвать писательством, хотя, раз уж «Орихенес» (подсказано Сильвестре) и Эрл Стэнли Гарднер (подсказано вашим покорным слугой) двадцать веков спустя этим баловались, почему Бустрофедон не вправе? Я-то думаю, он намеревался не писать (курсив Арсенио Куэ) вообще, а преподать урок самому Куэ, упорствующему в своем нежелании написать хоть строчку, невзирая на отчаянные попытки Сильвестре его переубедить, и в то же время показать Сильвестре, что если Куэ и не прав, то он по-своему тоже, и что литература не важнее разговора, и ни то ни другое не так уж чтобы важно, и что быть писаталем — все равно что быть продавцом газет, газетистом, как говорил Б., и что нечего особо задаваться, углубляться, в конце-то концов или в начале начал. Хотя Бустрофедон не раз утверждал, что единственная возможная литература пишется на стенах (матерщина камень точит), и, когда Сильвестре возразил, что уже написал про это в одной виньетке (так он и сказал, и Бустрофедон устроил ему образцово-показательную головомойку, объяснив разницу и сходство, которые можно и должно усматривать между виньеткой, минеткой, монеткой и конфеткой), Бустрофедон пояснил, что имел в виду стены общественных туалетов, уборных, сортиров, толчков или сральников, и процитировал избранные общественные места (термин предложен, разумеется, Куэ), типа: Даю в жопу на дому, предоставите коня — выеду и за город, или Писать на стенах туалетов, увы, мой друг, не мудрено, среди говна вы все поэты, среди поэтов вы говно, или разрозненные микроскопические печатные объявленьица, сулящие избавить от гонореи, бленнореи, сифилиса ДАЖЕ ДВАДЦАТИЛЕТНИХ — смертельно опасный для заражения возраст — обещающие Анонимность, Полное и немедленное выздоровление, или мы вернем вам деньги, или рекламки От импотенции — Яйцевиталь, или ваше достоинство вас подводит? У вас импотенция? Мимосексуальность? Обратитесь в Институт Сексологии Доктора Арсе — Научные и Современные Методы — ВОСКРЕШЕНИЕ ГАРАНТИРУЕМ, и после этого богохульства нацарапанный от руки адрес. Всякую иную же, говорил Б. после, единственную иную литературу нужно писать в воздухе, в смысле, создавать ее в разговоре, мне так кажется, а хочешь посмертной славы, говорил он, — берешь и записываешь, вот так, а потом стираешь, вот так (и записывал, и стирал все, кроме только что осмотренных экспонатов), и все довольны. Все ли? Не знаю. Знаю только, что конец пленки занят народными песнями, танго (поет Рине), барабанной дробью по столу (Эрибо, кто же еще?), спорами Сильвестре и Арсенио Куэ, декламацией отрывков и Утреннего и Древного Сериалов и Большой Радионовеллы (настройтесь на нашу тормозную волну и насладитесь полной ботвой и соплями в каждой херии), в общем, шумами тех, кем были мы при Бустрофедоне. Куэ, по крайней мере, авторитетно утверждает, что эти мелкие поджоги, кипения и кремации называются паразитическими шумами. Бустрофедон и вправду больше ничего не написал, если не считать воспоминаний, которые оставил под койкой, использовав утку в качестве пресс-папье. Сильвестре отдал их мне, и вот они как есть, до последней запятой. Думаю, в некотором смысле (выразимся, как С.) они важны.