Три истории о любви
Шрифт:
Всю ночь он ворочался на своем топчане.
Затем директор Савва вынужден был выписать Сергею Ивановичу краску. На складе была желтая, грубо-зеленая и ярко-синяя, в которую красили обычно кухни, с добавлением белил. Вот белил-то как раз и не было.
Сергей Иванович на свои последние купил недостающее.
Пять ночей, вплоть до субботы, Сергей Иванович малевал декорацию.
Ночь она сохла.
К утру он ее повесил и никуда не пошел - все равно сегодня занятия по рисунку и вечером должен
ОНА пришла в три часа дня. Открылась дверь, и вместе с боем часов на Спасской башне (так ему показалось, а на самом деле это билось его сердце) появился тонкий силуэт, бледное лицо. Серые глаза вдруг вспыхнули:
– Боже! Какое чудо! Усадьба! Пруд! Сирень!
Она снимала варежки, пальто, а сама все смотрела на декорацию Сережи, не в силах оторвать от нее своих небольших сияющих глаз. Она была похожа теперь на какой-то из портретов Тернера - нежное продолговатое лицо, нос с небольшой горбинкой, туманный взгляд...
– Я вас буду писать, - вдруг произнес он те самые слова, которые приходят на ум каждому художнику, которому надо приударить за девушкой.
Она ему что-то радостно ответила.
Тем же вечером он привел на концерт свой выводок - десяток детей с папками. Найдя Татьяну за кулисами, он ей коряво объяснил, что его ученикам необходимо рисовать живую натуру в движении. Потом спустился в зал, к мамам и бабушкам выступающих, и сел в первом ряду, держа на коленях заветный толстый альбом. Сергей Иванович буквально следовал глазами за танцующей Татьяной Вольфганговной. Глаза у него бегали, как шарики пинг-понга, туда-сюда: в альбом - на сцену. Зарисовал почти всю бумагу.
Дома, ночью, Сергей Иванович наконец натянул холст на подрамник и начал писать портрет Татьяны Вольфганговны.
Кстати, после концерта он дождался Татьяну и проводил до самого ее подъезда. Они оба всю дорогу молчали. У дверей Сергей Иванович взял ее за варежку и прижал эту варежку к своей груди обеими руками.
В Новый год дело было уже сделано, Сергей Иванович сидел у своей любимой в маленькой комнате и кургузо беседовал с ее бабушкой Верой Антоновной. Вдруг выяснилось, что эта бабушка знавала семью его бабушки, нашлись даже какие-то (в пятом колене) общие родственнички Синцовы, ничего хорошего, кстати.
– Москва такой маленький город, - удовлетворенно говорила неходячая бабушка, сидя в кровати.
– У нас была мануфактура и пароходы, эфто у дедовой родни в Нижнем, а у бабушки тверское поместье, таврические земли. Дача в Крыму сгорела. Дед был товарищ министра, адвокат... А у вас был генерал-губернатор со стороны прадеда... Киевский, кажется... Вы скрывали, конечно, но мы-то знали! А с вашей бабушкиной стороны ее бабка из города Нассау какая-то мелкая баронесса... Да половина все немцы у вас в роду, горделиво произнесла бабушка.
–
Неожиданно для себя Сергей Иванович произнес на этом языке некоторую фразу, которая вдруг всплыла в его памяти. Май сорок пятого года, Потсдам. Сергею Ивановичу как раз исполнилось накануне девятнадцать лет...
Из соседней комнаты вдруг так чудесно запахло, что у Сергея Ивановича заболело под щеками и выступила слеза.
– Опять у них пирог с капустой перестоял!
– покачала головой бабушка.
– Доннер веттер, - откликнулся Сергей Иванович.
– Я-я, - подтвердила бабушка и помолчала.
– Вы знаете, - вдруг заговорила она, - у нас был такой смешной случай. Мой папа Дмитрий Николаевич шел как-то из своей адвокатской конторы... Дело было как сейчас, под Новый год... Под девятнадцатый, кажется. При новом уже прижиме. Папа Митя потом умер в Бутыгичаге, царство ему небесное...
И бабушка рассказала Сергею Ивановичу всю историю про прадедушкину доху, но мы уже с вами ее знаем.
Затем бабушка велела ему достать из комода шкатулку, открыла ее ключиком, вынутым из недр халата, ключик же был привязан на грязноватом белом шнурке (явно из-под довоенных парусиновых туфель) к булавке, приколотой с изнанки кармана.
Сергею Ивановичу живо припомнилась старушка мама, которая все карманы закалывала булавками, свято хранила старые ключи и благоговейно относилась к картонным коробкам из-под макарон...
Затем на свет Божий явились две сероватые тускло-голубенькие сережки с золочеными дужками.
– Это вам с Таней на квартиру. Я берегла. Кто ей поможет в эфтом деле, кроме меня? Кооператив построите. Я скоро уйду, комната освободится, эфти поживут хоть не на кухне.
Сергей Иванович отвел глаза. Сережки стоили ровно три копейки в базарный день. В училище им преподавали ювелирку.
Бабушка говорила:
– Я тороплюсь, неровен час. Это тесто с масляной краской ты смоешь керосином. Там внутри бриллианты. Понял? Только ты будешь знать этот секрет. Таня немедленно все раздаст. Ты уже сделал ей предложение?
– Да, вчера.
– Она мне призналась. Я же вижу, что с ней происходит. Не спит. Так что это ее приданое.
Глаза бабушки сияли. Она вдруг громко заорала:
– Кушать подано?! Сколько можно! Хочу шампанского и дьявольски хочу винегрета!
И она вложила в руки Сережи коробочку своими холодными лапками. И пожала.
P.S. Недавно я надписывала книги двум внукам Татьяны Вольфганговны и Сергея Ивановича. Внуки, Вава и Митя, носились как бешеные с игрушками: из дома только что уехала шумная французская родня...
* Из новой книги прозы "Богиня Парка". Печатается с разрешения издательства "Эксмо".