Три круга войны
Шрифт:
Обитал в этом доме и еще один человек — болезненный старик, свекор хозяйки. Старик ходил по двору, делал что-то по хозяйству, кашлял, очень охотно вступал в разговор, если к нему обращались, но сам никогда первым не заговаривал. Был он нелюдим; наверное, дедушкины гены и перешли к Гертруде.
Когда в этом доме появился Гурин, капитан стал знакомить его с хозяевами, как со своими давними и хорошими знакомыми. Гурин здоровался со всеми за руку, называл свое имя. Пани Барбара, улыбаясь, сказала ему что-то ласковое и приветливое, но он, растерявшийся перед столькими радушными лицами, не смог ее слова сразу перевести для себя на
— Какой молодой офицер!
Не зная, куда деваться от ее глаз, Гурин смутился, покраснел, проговорил невнятно:
— Я не офицер…
— Ой! Покраснел, как девочка! — не унималась Луция.
А когда Гурин снял шапку и шинель, мать, глядя на него, грустно сказала:
— На Стаська похож.
— Так! — радостно согласилась Луция и пояснила Гурину, что Стасик — это ее, Луции, муж и что Гурин очень похож на него.
— Очень рад, — сказал Гурин.
— Я буду тебя звать Стасик, — тут же решила она.
— Ну что ж, — согласился Василий. — Стасик — имя хорошее, мне нравится.
Луция обрадовалась и объявила:
— Ты будешь моим мужем.
Тут уж Гурин не нашелся что ответить, а она обхватила его шею, крепко стиснула своей худенькой костлявой рукой, обратилась к матери:
— Так, мамо? То Стась уже вернулся!
Мать смотрела на них, улыбалась по-доброму, а капитан Бутенко, видя растерянность Гурина и зная уже взбалмошный характер Луции, хохотал до слез.
Так они с этого момента и играли в мужа и жену. Гурин постепенно привык к своей роли и иногда подыгрывал Луции. И было в этом что-то очень теплое, искреннее и чистое.
Когда Гурин приходил домой слишком поздно, Луция делала ему упрек. Сдвинув сурово черные брови, она с шутливой серьезностью допрашивала его:
— Где был? К другой ходил? То нехорошо! Ты мой муж, и я тебя кохам. А ты меня кохаш?
— Кохам, кохам, Луция. А был я на работе, — отвечал он с видом провинившегося мужа. И, как пароль, напевал: — Эх ты, Лушка, Лушка, ты моя подружка.
— Тогда иди кушать, — сменяла она гнев на милость и улыбалась.
А однажды он получил письмо с незнакомым ему почерком и с обратным адресом, который обозначался той же полевой почтой, что и его батальон, только на отлете от цифр стояла другая буква. Вместо фамилии отправителя была поставлена какая-то закорючка — чья-то роспись, тоже ему незнакомая.
Развернув треугольник, Гурин стал читать:
Где ты и как ты? Я знаю, что все равно мне этого не узнать, как и я не могу ничего написать о себе по причине военной цензуры. Ты знаешь, милый, мне тяжело без тебя, не проходит минуты, чтобы я не думала о тебе. Только странно — не могу вспомнить твое лицо. И лишь когда закрою глаза, ты начинаешь проявляться, и тогда я долго-долго любуюсь тобой.
Если бы ты знал, как я соскучилась!
Люблю, люблю, люблю! Целую, целую, целую.
Милый, береги себя.
До скорой встречи! (Я так хочу, чтобы она была скорой.)
Шурочка догадалась письмо написать! Какая радость!
— От кого письмо? От твоей девушки?
— От мамы, — почему-то соврал Гурин и стал торопливо сворачивать треугольник.
— Нет. Я знаю, как твоя мама пишет. И ты ее письма не так читаешь. Это от девушки. Зачем обманываешь?
— Я пошутил… Верно, это от девушки, которую я люблю.
Слезы перевалили через край ее больших глаз и крупными градинами покатились по щекам.
— Луция? Что с тобой?
Она не ответила, убежала.
«Вот так да… Доигрались… Она, наверное, привыкла уже и игру стала принимать за настоящую жизнь…» И сделалось ему как-то очень не по себе.
Постепенно Луция успокоилась, но до самых последних дней относилась к нему сухо и всякий раз при случае говорила:
— Изменник…
Комбат Дорошенко был недоволен действиями своих подчиненных в засаде.
— Это что ж за война такая? — возмущался он. — Отпугиваем немцев — и все, идите, мол, дорогие, ищите себе проход в другом месте. Ну они и идут, ищут, где послабее, где разрыв, щель, нападают врасплох, убивают наших же солдат. Это не война, товарищи дорогие, — майор крутил головой, вышагивая по просторной комнате штаба. — Нам не хватает еще, чтобы мы обзавелись трещотками, как сторожа возле колхозных амбаров. Сиди себе в окопе, трещи, оповещай немцев заранее. — Комбат обвел взглядом молчавших офицеров. — Нам надо выманивать их из леса и уничтожать. Уничтожать надо вражью силу! А если мы будем только попугивать, долго нам еще придется воевать. Да и нечестно это. Перед другими солдатами нечестно, на которых мы перекладываем свою работу. Вот так. С сегодняшнего дня решительным образом меняем свою тактику: появившийся в нашей зоне уйти не должен — такая задача. Для этого приказываю, — он подошел к карте и карандашом, как указкой, стал объяснять, где нужно строить засады. — А чтобы уяснить это как следует, сейчас выйдем на место и там разыграем.
Майоров план был прост — вместо фронтального расположения одной засады организовать три: две по флангам и одну фронтальную, но последнюю отнести далеко в глубь нашей территории, почти до самого Дразикмюле. Замысел был таков: когда немцы выйдут из леса, наши фланговые засады должны, не обнаруживая себя, пропустить их — вперед и потом сомкнуться за их спиной, отрезав таким образом им дорогу для отступления. А впереди у немцев будет стоять фронтальная засада, которая закроет им путь выхода в главном направлении — пересечь шоссе и железную дорогу и далее скрыться в следующем лесу.
В засаду ходили обычно по одному взводу, ходили, как в наряд, по очереди, а еще два взвода составляли «тревожную группу». Они тоже покидали свои квартиры и, не раздеваясь, спали в эту ночь в самом станционном здании на втором этаже. В случае чего, по сигналу тревоги они должны были спешить на помощь взводу.
На полустанок Гурин пришел засветло, дежурила как раз его родная рота. Взвод Максимова собирался в засаду, и сам он штудировал обязательную теперь на этот случай фразу: «Немецкие солдаты! Вы окружены! Сдавайтесь, или мы открываем огонь! На размышление две минуты!»