Три лица Януса
Шрифт:
Обер-лейтенант поставил рюмку на стол и тихо сказал:
– А русские у границ Восточной Пруссии...
– Временные трудности, дорогой Фридрих. Новое оружие изменит положение. И потом, мне не нравится твой пессимизм, - заметил Махт.
– Давайте выпьем за победу, - предложил Вернер.
Он всегда старался показать, что тяготится умными разговорами, и сам таковых никогда не затевал. Гауптман уже прослыл в гарнизоне хорошим парнем, у него всегда водились деньги для угощения приятелей, все считали Вернера добрым немцем, умеющим крепко выпить с друзьями и быть на своем месте в любой компании... С обер-лейтенантом Фридрихом
Вернера заинтересовал этот человек. Обер-лейтенант, не стесняясь присутствующих, ронял такие замечания, что Вернеру часто становилось не по себе. В данном случае он мог не опасаться провокации, эту возможность гауптман уже проверил, но его кредо - держаться подальше от политики исключало всякую ответную реакцию, и, фон Шлиден попросту отмалчивался или переводил разговор на другое.
И тем не менее Герлах тянулся к Вернеру, старался бывать с ним вместе, и Вернер стал всерьез присматриваться к своему новому приятелю. По крайней мере, он представлял для гауптмана фон Шлидена интерес уже возможностью психологического анализа настроений среди критически мыслящей верхушки германской элиты.
– Великий Ницше говорил, что нет более ядовитой отравы, чем учение о равенстве, - продолжал философствовать комендант форта.
– Проповедуя справедливость и учение о равенстве, человечество на самом деле стремится к гибели справедливости. Равное равным, неравное неравным - вот что говорит истинная справедливость, а отсюда следует, что низкое нельзя сравнивать с высоким. И действительно... Что может быть общего между мной и каким-то поляком или русским? Я не говорю уж о паршивых евреях. Белокурая бестия - и только он должен владычествовать над миром.
– А ты рыжий, Генрих, и плешивый, - сказал майор Баденхуб.
Это были его первые слова за весь вечер.
Махт хотел было обидеться, но потом счел за лучшее обратить все в шутку:
– Возраст, милый Отто, возраст. Двадцать лет назад я был совсем не такой.
– А я не знал, Генрих, что вы специалист в области философии, - сказал фон Шлиден. "Рыжая свинья", - подумал он о Махте.
– Меня выгнали с третьего курса философского факультета. Я учился в Гейдельберге и проломил голову пивной кружкой одному чересчур умному еврейчику. Тогда это считалось преступлением.
– Вас, гауптман!
– буркнул майор Баденхуб и глазами показал Вернеру на банкетный стол, за которым сидели эсэсовцы.
Фон Шлиден повернулся и увидел пристально смотревшего на него оберштурмбанфюрера Вильгельма Хорста. Хорст заметил, что Вернер увидел его, и сделал знак рукой, приглашая к столу.
– Извините, друзья, - сказал Вернер, - я покину вас на минутку.
Когда он подошел к Вильгельму Хорсту, все сидевшие за столом офицеры замолчали и выжидающе посмотрели на оберштурмбанфюрера, возглавлявшего, судя по всему, эту компанию.
– Представляю вам гауптмана Вернера фон Шлидена, господа, - сказал Вильгельм Хорст.
– Мой хороший знакомый и отличный офицер, хотя и не служит в СС.
Один из эсэсовцев громко заржал:
– Выпейте с нами, гауптман, за то, чтоб и вы когда-нибудь вступили в наше братство.
– Долг каждого из
– ...Неплохой парень этот Шлиден, - сказал майор Махт, когда Вернер отошел от стола.
– Ты давно его знаешь, Фридрих?
– Я познакомился с ним в Берлине, - ответил фон Герлах.
– До этого Вернер долгое время жил в Бразилии. Его отец был советником нашего посольства. Вернер окончил-технический колледж в Штатах, потом отец умер на чужбине, и Шлиден вернулся домой.
– Он, по-видимому, с юга, твой щедрый -приятель, - сказал Махт. Такие темноволосые немцы водятся на границе с Италией. Откуда у него деньги? Получил большое наследство?
– Ты угадал наполовину, Генрих. Вернер происходит из старинного, но давно растерявшего свои поместья дворянского рода в Баварии. Словом, его предки бродили по ту и по эту сторону Альп... А мать его, кажется, и вовсе итальянка. А что касается денег... Я не из тех, Отто, кто считает деньги в чужом кармане. Вернер - способный инженер. До того как прийти в вермахт, он работал у Крупна. По-моему, на ответственной работе, связанной с поставками из Швеции.
– Тогда понятно, - сказал Махт.
– На такой работе надо быть полным кретином, чтобы не набить себе как следует карман.
Когда Вернер вернулся к столу, Генрих Махт продолжал разглагольствовать.
– Что является основным стремлением жизни?
– говорил он.
– Воля к власти. Сильная или слабая воля - это прежде всего характеризует человека. Вся история человечества представляет собой отношение сильных к слабым и наоборот. И именно мы, представители арийской расы, люди сильные и властные, способны руководить другими. Только в нас воплощается разум и искусство господствующих рас. Помните у Ницше: "Орда белокурых, хищных животных, раса завоевателей и господ..." или "Цель истории - в существовании избранных", "Рабство составляет одно из существенно необходимых условий культуры, и эта истина, конечно, не оставляет места для каких-нибудь сомнений".
– Недурно для недоучившегося философа, - иронически заметил обер-лейтенант фон Герлах.
– Наш фюрер и есть тот сверхчеловек, о которых всегда тоскует человечество, - не обратив внимания на замечание Фридриха, продолжал майор-ницшеанец.
– Наша нация велика уже потому, что она дала миру этого человека. Фюрер оставит след своей руки на. тысячелетиях, как на мягком воске, повелитель и властелин мира из плеяды тех немногих, "при виде которых, - по словам Ницше, - побледнеют и исчезнут все бывшие на земле страшные и добрые духи".
– Вот тут ты безусловно прав, Генрих, - сказал обер-лейтенант, - духи давно уже побледнели...
"Очень мне нужны разговоры на скользкие темы!" - подумал гауптман.
В последнее время Вернер стал уставать от общества этих людей. Он прекрасно играл свою роль, даже не играл - разведчик научился думать так, как должен был думать Вернер фон Шлиден, сын германского дворянина и дипломата, верный слуга фюрера и рейха. Он ни на йоту никогда не отступал от созданного в свое время образа, гауптман привык к своему искусно сформированному психологическому двойнику и чувствовал себя в этом обличье свободно и легко. Но теперь временами Вернера охватывало чувство тяжести, будто нес он большую и неловко уложенную на спине ношу. Свое, настоящее настойчиво рвалось наружу, с этим было все труднее справляться. Конечно, он был далек от того, чтобы сорваться, выдать себя.