Три льва

Яркий летний день на невольничьем рынке придавал благостный настрой не только покупателям и торговцам, но и девушкам, коих в изобилии из Руси и Литвы доставили на двух кораблях из крымского порта Кафы (Феодосии). Пищащие задорные дудки под частый ритм барабанов придавали рынку настроение веселой ярмарки. Девушки, оплакивающие свою судьбу, сейчас, похоже, успокоились, а южное летнее солнце чуть согрело их сердца, подсушило слезы. Впрочем, одна из них, по имени Кютюр, и не плакала вовсе, с явным интересом оглядываясь по сторонам.

Из

острой башенки сверкающей на солнце белизной мечети заголосил мулла. Многочисленные тюрбаны, фески и колпаки склонились в молитве. Коренастый широкоплечий татарин по имени Рустем, с симпатичным смуглым лицом, прикрикнул на своих девушек, чтобы те также встали на колени и молились. Невольницы, испуганно косясь на палку в руке татарина, повиновались: кто присел на корточки, кто встал на колени, кто на одно колено… Лишь Кютюр оставалась гордо стоять. Ее чуть раскосые голубые глаза не выказывали ни малейшего страха, а сочные, словно лепестки роз, губы скривила усмешка.

— Эй, Кютюр! — обратился к ней хозяин по-татарски. — Хочешь хорошо жить, так хорошо себя веди, красавица ты моя…

— А я не мусульманка пока, — пожала Кютюр своими покатыми плечиками, отвечая также по-татарски, на котором уже спустя месяц после захвата в плен говорила достаточно хорошо. Поношенное рваное платье не скрывало стройной, словно точеной фигуры красивой блондинки.

— Говорю тебе, несложно стать мусульманкой, — Рустем изобразил страдальческую мину на лице, ибо уже не в первый раз уговаривал Кютюр, — ты просто подними вверх палец и скажи: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его». И все!

Но Кютюр лишь нахмурилась, демонстративно отвернувшись.

— Эх, шайтан! Кютюр и есть кютюр! — ругнулся татарин, но тут же, махнув безнадежно рукой, сам упал на колени, принявшись припадать головой к земле.

Рустем, впрочем, всегда хорошо обращался с той, которую звал именем «Кютюр», что означало «дерзкая». Девушка ему и впрямь нравилась — плавные правильные черты лица, белокурые, словно из тонкого шелка, волосы, красивые чуть раскосые голубые глаза, смотрящие так, что одни отводили взгляд в сторону, другие, напротив, не могли оторваться от этого почти магического взгляда, который пронизывал человека насквозь. Но вот характер у этой чаровницы из полоцкой Литвы был явно не простой. Хотя такой ли она ему досталась? С контузией головы, с синяками под глазами, истощенная, литвинка выглядела не самым пригодным для невольничьего рынка товаром. Она не говорила, как ее зовут, даже сколько ей лет, не помнила… Кому такая нужна?

Изначально никто не знал, что с ней делать. Затем пожалели, решили, авось кто возьмет в наложницы в Кафе. Но Рустем ухаживал за своими девушками как добрый и щедрый хозяин: отпаивал козьим молоком, чистой водой, откармливал медом с грецкими орехами и хурмой… И литвинка расцвела: лицо ее налилось румяным соком, чарующие, как утреннее небо, глаза засияли, волосы заблестели… Рустем лишь цокал языком, глядя на красавицу из Литвы. Ему было уже и жалко вести ее в Стамбул. Теперь ей можно было дать немногим более двадцати лет, хотя изначально эта изнуренная женщина смотрелась на все тридцать. Только вот переодеваться в татарское платье литвинка наотрез отказалась.

— Пусть сам султан меня оденет во все новое, — не то пошутила,

не то серьезно предупредила девушка, и Рустем лишь сокрушенно покачал своей русоволосой головой:

— Эх, ну и кютюр же ты!

Так ее и назвали.

И вот рынок. Впрочем, девушка по имени Кютюр не выглядела более дерзкой. С каким-то легким безразличием она стояла, потирая руками плечи, улыбаясь, с интересом глядя на пеструю толпу склонившихся в молитве людей, щурилась на яркое турецкое солнце, слушая протяжные завывания муллы, вдыхала новые, незнакомые запахи Востока… Кютюр и саму немного удивляло ее собственное спокойствие, словно бы вся ее сущность смирилась с таким вот бедственным положением.

А бежать она могла в любой момент по дороге в Кафу: ведь ее даже не связали веревкой, чтобы не портить белую кожу на руках… Татары видели, что им в руки попала пусть и не девственница юных лет, но явно особа необычная, возможно, благородного происхождения пленница, умеющая и дерзить, и постоять за себя. Но ни разу мысль бежать даже не шевельнулась в ее голове. «Будь что будет», — думала молодая женщина, качаясь в седле приземистого татарского коня по дороге в неизвестность…

К Рустему и его наложницам приблизился явно знатный турок в белоснежном тюрбане и ярко-зеленом расшитом золотыми нитями халате, перетянутом толстым красным ремнем с украшенной изумрудами саблей на боку.

— Салам алейкум, Рустем, — поздоровался турок с татарином, — гляжу, привез товар? Кто это там, с волосами как хлопок? А ну-ка покажи. Чего прячешь?

— О великий визирь, да восславит тебя Аллах! Я никого не прячу! — засуетился Рустем.

Татарин, до этого держа блондинку за спинами других девушек, вывел ее, ласково беря под локоть:

— Проходи, Кютюр. Видишь, сам Мехмед Кепрюлю, великий визирь нашего султана, на тебя обратил внимание. Это большая честь! Очень большая! — с кислым видом говорил татарин. Ему было жаль расставаться с Кютюр.

— Ты с ней по-булгарски говоришь? — удивился визирь.

— О, так, великий визирь, — закивал чалмой Рустем, — она за месяц научилась нашему языку.

— Значит, и наш, турецкий, понимает? Умна!

— Не сложно понять турецкий, когда знаешь булгарский язык, великий визирь.

— Что ж, это хорошо, — удовлетворенно хмыкнул визирь, задумчиво поглаживая себя по окладистой бородке.

— Красивая, однако, девушка. Но явно не юна, не девственница уже. Сколько ей? — спросил визирь, сощурившись разглядывая привлекательную северянку.

— Да, уже не так молода, как не тронутая никем роза. Чуть за двадцать, великий визирь, — поклонился Рустем, — но как она хороша! Знатного происхождения! Она только мне по секрету сказала, что из какого-то древнего русского рыцарского рода происходит. Но мы зовем ее Кютюр. Уж больно дерзка была первое время.

— Даже так? — черные брови визиря взметнулись. Он с явным любопытством осматривал девушку. Та в ответ также посмотрела на визиря пронизывающим, внимательным взглядом умных глаз. И не было в этом взгляде ни робости, ни покорности.