Три метра над небом: Я хочу тебя
Шрифт:
— Конечно, папа, какие могут быть проблемы… мы и есть друзья.
Я замолкаю. Он стоит и смотрит на меня. Я не знаю, что сказать. Отец отводит взгляд. В дверь звонят, и он идет открывать.
— Вот. Это Моника.
Красивая. Не очень высокая, много косметики. Сильно надушена, одета не стильно, волосы слишком взбиты, губы слишком ярко очерчены карандашом. Она улыбается, зубы тоже не очень. Да и вообще, не такая она и красивая. Я встаю, как учила меня мама, и мы пожимаем друг другу руки.
— Очень приятно.
— Я так много слышала о тебе, ты ведь недавно вернулся?
— Вчера.
— И
— Хорошо, очень хорошо.
Она спокойно усаживается, скрестив ноги. Ноги длинные, очень красивые, туфли заметно поношенные, даже слишком. Я читал, что по обуви можно точно определить, насколько человек элегантен. Я много читаю, но никогда не помню, где что прочел. Ах да, это было в «Class», о самолете. Интервью с одним вышибалой. Он говорил, что по обуви всегда определяет, можно ли пускать человека в их заведение. Ее бы не впустили.
— А ты долго был в Нью-Йорке?
— Два года.
— Долго, — она, улыбаясь, смотрит на отца.
— Но они быстро пролетели, не страшно.
Надеюсь, она больше не будет задавать вопросы. Похоже, она поняла мою мысль и замолкает. И она замолкает. Вынимает из сумочки пачку сигарет. Синяя «Diana». Здесь бы вышибала тоже задумался. Зажигает сигарету цветной зажигалкой и после первой затяжки осматривается. Она делает это просто, чтобы всем было понятно, что ей, на самом деле, ничего не надо.
— Держи, Моника, — отец хватает пепельницу с тумбочки и устремляется к ней.
— Спасибо, — она пытается стряхнуть пепел в пепельницу. Но еще рановато.
На сигарете отпечаталась ее красная помада. Ненавижу отпечатки помады на сигарете.
— Ладно, я пошел, до свидания.
— Пока, Стефано, было очень приятно познакомиться, — она слишком приторно улыбается. И провожает меня взглядом.
— Подожди, я тебя провожу.
Мы с отцом идем к двери.
— Мы познакомились несколько месяцев назад. Знаешь, я ведь четыре года был без женщины. — Он смеется.
Каждый раз, когда ему в чем-то трудно признаться, он смеется. А что тут смешного? И еще: он слишком строго себя судит. Кажется, так он пытается себя убедить в правильности своего выбора. Впрочем, мне нет до этого никакого дела. Мне не терпится отвалить.
— А она симпатичная…
Он что-то мне о ней рассказывает. Но я не слушаю. А он говорит, говорит, говорит. Я думаю о другом. Я вспоминаю, как однажды когда я был маленьким, мама шутила с ним в столовой. Потом она стала убегать от него, а он — догонять, по коридору, к спальне, а я бежал за папой и кричал: «Давай догоним ее, возьмем ее в плен!». Потом они сражались у двери. Мама смеялась и хотела закрыться в спальне, а отец пытался войти. И тогда мама оставила дверь и побежала к ванной. Но он догнал ее и бросил на кровать. И отец смеялся, потому что она начала его щекотать. Я тоже смеялся. Потом пришел Паоло. И мама с папой велели нам уйти из комнаты. Они сказали, что им надо поговорить, но при этом хохотали. Тогда мы с Паоло пошли играть в свою комнату. Через какое-то время они пришли к нам. Но разговаривали как-то медленно, тихо, они словно размякли тогда. Я помню их в странном освещении, как будто они сияли. Их волосы, глаза, улыбки — все светилось. И они тогда сели играть с нами — а мама обнимала
— Папа, извини, но мне надо бежать… — я перебиваю его на полуслове.
— Ну, ты все понял? Запомнил время? В два часа у «Ванни». Тебя будет ждать господин Романи по поводу программы.
Вот он о чем говорил…
— Да, конечно, я понял. Господин Романи, в два часа у «Ванни». — Я перевожу дыхание. — Извини, ладно?
Потом быстро спускаюсь по лестнице, ни разу не обернувшись. Еще миг, и я сижу на мотоцикле. Поскорее уехать отсюда. Мне хочется уехать как можно дальше. Я переключаю передачи и, сам не знаю почему, мне это доставляет больше удовольствия, чем обычно.
14
Баби, куда же ты делась? В одной хорошей песне говорится, что и в большом городе можно встретиться случайно. Я целыми днями ношусь по городу. Сам того не осознавая, ищу ее. Эта песня сыграла со мной злую шутку. Баби и след простыл. Против воли я оказался под ее окнами. Теперь тут нет ни клумбы, ни привратника. Только опущенная решетка. Рядом, там, где раньше был гараж, — новый магазин одежды. Даже Ладзарески больше нет. Зато есть новый ресторан, «Джачини». Элегантный, белоснежный: он как будто призывает всех, кто его видит, стать лучше. Но я остаюсь как есть: в куртке Levi’s, порванной в нескольких местах, верхом на мотоцикле с тихо урчащим глушителем.
— Эй, а ты случайно не Стэп?
Оборачиваюсь и выкатываю глаза от удивления.
Бог мой, кто это такая? Я сижу на мотоцикле перед газетным киоском, а ко мне подходит этакая смешная сикушка, со светло-каштановыми волосами и лицом балованного ребенка — руки в боки, и вид такой, будто бы я чего-то не понимаю.
— Ну, так что: это ты или нет?
— А ты-то кто такая?
— Меня зовут Мартина, я здесь живу в Стеллари. Ты можешь ответить на вопрос?
— А почему ты спрашиваешь?
— Ты можешь ответить… или ты боишься?
Меня разбирает смех. Крута. Ей от силы лет одиннадцать.
— Да, я Стэп.
— Правда — Стэп? Неужели? Правда? Поверить не могу… Быть не может.
Я смотрю на нее с любопытством. Это я никак не могу поверить.
— А что такое?
— Да ты, наверно, не помнишь меня, это было года два назад, я сидела у подъезда этого дома с двумя подружками и ела пиццу с помидорами, а ты пробегал наверх и сказал: «М-м-м, какая аппетитная пицца», а я ничего тебе не ответила, хотя много чего подумала, и хотела даже дать тебе ее попробовать!
— А может, я хотел есть…
— Нет, это здесь не причем.
— Ну, тогда я вообще ничего не понимаю.
— Да я просто хотела тебе сказать, что для меня, нет, для нас, — то, что ты сделал — круто. Мы говорим об этом с подружками, честно, — об этой надписи на эстакаде над корсо Франча… Супер. Три метра над небом. Мама дорогая, мы постоянно про нее вспоминаем. Но как ты до такого додумался? То есть, это действительно ты сделал?
Я не знаю, что ответить, но это неважно. Тем более, что она мне и не дает ничего сказать.