"Три мгновения"

Иван Леонтьевич Леонтьев (1856–1911) пришел в русскую литературу под псевдонимом Щеглов в начале 80-х гг. с продолжавшими толстовскую традицию военными очерками и рассказами, один из которых («Неудачный герой») был опубликован в 1881 г. Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках». Ряд удачных новелл и повестей Леонтьева-Щеглова из жизни артистов и любителей театра («Миньона», «Корделия», «Кожанный актер» и др.), а также роман с широкой панорамой мещанского и дворянского быта того времени «Гордиев узел» (1887) были высоко оценены А. П. Чеховым, К 1887 г. относится и начало дружбы и переписки И. Л. Леонтьева-Щеглова с Чеховым, продолжавшихся более пятнадцати лет. В дальнейшем Щеглов обращается не только к беллетристическому, но и к драматургическому творчеству с преобладанием в нем произведений юмористического плана, порой веселых и непритязательных (например, комедия-водевиль «В горах Кавказа», 1888), порой иронических, но неглубоких (типа «юмористических очерков» и написанной на их основе пьесы «Дачный муж», 1888) или впадающих в шарж (повести и рассказы 1890-х гг. о нравах литературно-театральной среды, выдержанные в желчно-сатирической манере, особенно резкой в повести о последователях Толстого «Около истины»). Обеднению таланта Щеглова способствует противоречивость его взглядов, нарастание в поздние годы патриархально-славянофильских

симпатий и отсутствие общей объединяющей идеи, что находит отражение в его повести «Убыль души» (1892), посвященной духовному кризису интеллигента-восьмидесятника. Соответственно, если в первый период своего творческого пути Щеглов пользовался большим успехом у современников, называвших его «учеником Гоголя», «вторым Гаршиным», «русским Джеромом», [1] то впоследствии, еще при жизни, он постепенно начал утрачивать свою популярность. Переживая свое расхождение с широким миром писателей и издателей, спад интереса к нему читателей, Щеглов, однако, продолжает служить литературному делу. В 1890-1900-х гг. он составляет свои работы о Пушкине и Гоголе, не столь оригинальные, сколь проникнутые любовью к русским гениям, создает книги о народном театре, ряд мемуарных очерков о писателях, артистах, других известных исторических лицах.

В наши дни Леонтьева-Щеглова вспоминают большей частью в связи с Чеховым, как одного из близких его товарищей, к которому адресовано много содержательных и задушевных корреспонденции последнего, и автора известных воспоминаний о нем; [2] несколько ранних лучших его повестей и рассказов включены в сборники под названиями «Спутники Чехова» (изд. Московского университета, 1982) или «Писатели чеховской поры» (М., 1982. Т. 1). Ранее в первые послереволюционные годы в сборнике «Трудов Пушкинского Дома при Российской Академии наук», посвященном А. Н. Островскому, Б. Л. Модзалевский в статье о братьях и сестрах драматурга приводит некрологическую заметку И. Л. Леонтьева-Щеглова о П. Н. Островском «Замечательный, но совершенно неизвестный критик, (Из записной книжки)», опубликованную в газете «Слово» (1906. 26 ноября. № 7) и в дополнение к ней отрывок из другой его статьи «Островский и Теляковский, (Из записной книжки)», напечатанной там же (1907. 14 янв. № 48). [3] Воспоминания Щеглова о Салтыкове-Щедрине были введены С. А. Макашиным в состав собранных им мемуаров о сатирике. [4] В какой-то мере из обширного печатного и архивного (ИРЛИ) наследия Щеглова достойны извлечения из забвения и некоторые другие художественные и литературно-театральные его сочинения, особенно его мемуарные свидетельства и зарисовки. Для вынесения суждений о них необходимо учитывать ряд мудрых высказываний о Щеглове Чехова, который на основании знакомства с его произведениями 1880-х гг. ставил его наравне с Короленко, сетуя в письме к А. Н. Плещееву от 5 февраля 1888 г. о том, что одного «не читают» в Москве (Щеглова), другого «не любят» «в Питере», и выражая веру «в будущность обоих», [5] а потом критиковал его за недостатки как идейного, так и художественного порядка, признавая, что он «забыт», но все же даже в начале нового XX века не переставал призывать его не обижать своего «дарования, которое как-никак все же от бога», быть свободным, вырваться «на волю» от «гг. Буренин и Ко», поставив себя в независимое положение от печатавшего его «Нового времени». [6]

Несомненный историко-литературный интерес представляет и все связанное в творческом и эпистолярном наследии Щеглова с именем Достоевского, которое возникает под его пером в последнюю, наиболее тяжелую пору его жизни. Хорошо знавший Щеглова в эти годы историк литературы А. А. Измайлов в своем «литературно-критическом очерке» о нем «Трагедия тоскующего юмориста», предпосланном посмертно вышедшей книге Щеглова «Народ и театр» [7] , так отзывался о ее авторе: «По своему личному облику И. Л. Щеглов был красивым воплощением старого писательского типа. Все для него было в литературе, ничего вне ее. Среди имен старых мастеров слова, которых он вообще благоговейно чтил, были два, которые являлись для него святыней. Это были Гоголь и Пушкин». И далее, рассказывая о проведенных в нищете и болезнях годах постепенного угасания Щеглова, Измайлов писал: «Как грустно было подумать, что это не кто иной, как он, чеховский „милый Жан“, тот самый человек, что молоденьким офицером дружил с Надсоном, жил вместе с ним, носился его талантом. Тот, что написал, заражая смехом партеры и райки, „Дачного мужа“, „В горах Кавказа“ и десятки других беззаботно веселых пьесок? <…> От прошлого осталась только ласковая привязчивая душа да смертная, всепокрывающая и все остальное устраняющая любовь к литературе <…> Щеглов смеялся и в последних своих книжках <…> Но это был уже печальный смех. В душе уже выгорели всякая радость, всякое веселье <…> Оторванность его от кружков, делающих погоду в литературе, молчание обозревателей, материальная нужда, 55 лет за плечами, горечь сознания карьеры, обещавшей многое и давшей пустяки, — все это угнетало Щеглова». [8]

Именно к этому времени относятся воспоминания Леонтьева-Щеглова о Достоевском, которым предшествовало знакомство его с А. Г. Достоевской и несколько лет дружеского общения с вдовой писателя. Воспоминания Щеглова о великом современнике его юности были написаны к дню 30-летия со дня смерти Достоевского, опубликованы 28 января 1911 г. в «Биржевых ведомостях» и больше нигде не воспроизводились. Авторизованная (с правкой и подписью: «Ив. Щеглов») машинопись их хранится в рукописном отделении Пушкинского Дома в составе общей подборки воспоминаний его о писателях. [9] Большую часть этих воспоминаний, в том числе и о Достоевском, судя по оставшемуся в творческом архиве Щеглова проекту «Полного собрания сочинений Ивана Щеглова в двадцати томах», он хотел включить в 17-й том этого собрания, озаглавленный «Воспоминания и отрывки. Дорогие тени». В первом варианте проекта с датой «1910. Декабрь» в перечне содержания этого тома «Достоевский» еше не значится, он предстает в «Последней редакции» проекта, составленной в феврале-мае 1911 г. (после публикации воспоминаний о Достоевском и до смерти Щеглова 4 июня 1911 г.), среди следующих писательских имен: «… 2) Кавелин. 3) Тургенев. 4) Толстой. 5) Достоевский. 6) Некрасов. 7) Плещеев. 8) Гаршин. 9) Надсон. 10) Чехов». [10] В задуманном тогда еще отдельном издании «Дорогие тени. (Воспоминания и отрывки)», план которого тоже сохранился, приведенный ряд пополнил «Щедрин». [11]

В воспоминаниях Щеглова о Достоевском не содержится каких-либо новых сведений — они посвящены одной случайной встрече в юности и впечатлениям от чтений Достоевского 16 марта 1879 г. на вечере в пользу Литературного фонда в зале Благородного собрания и днем 19 октября 1880 г. (у Щеглова ошибка памяти; «ранней весной») по поводу Лицейской годовщины в зале Городского кредитного общества также в пользу Литературного фонда. Об этих выступлениях Достоевского известны свидетельства и других его слушателей, но воспоминания Щеглова наиболее полно отражают их, написаны как бы на едином художественном дыхании и являются, по словам близкого к Щеглову «последние четыре года его жизни» молодого тогда писателя Р. К. Устьмедведицкого (Р. К. Кумова), одной из «свеч», которые «в храме русской литературы» этот «незримый старичок-сторож <…> аккуратно по великой любви каждый день ставил», сметая «пыль», храня «самые малые предания…». [12]

Приводим текст этих затерявшихся воспоминаний.

Когда в конце 1875-го года в газетах появились объявления о выходе с Нового года «Дневника Писателя» Ф. М. Достоевского, как самостоятельного издания, — я поспешил по адресу Ф<едора> М<ихайловича>, чтобы заблаговременно подписаться на «Дневник», ибо должен был по службе после праздников уехать обратно в провинцию.

Жил тогда Достоевский на Песках, около Греческой церкви, и — помню — с каким необычайным волнением поднимался я тогда по лестнице к дверям квартиры знаменитого писателя.

Долго не решался взяться за ручку звонка… Хотя я направлялся в контору «Дневника» и рассчитывал получить обычную квитанцию из рук конторщицы, но — почем знать (сладко щемило сердце какое-то тайное предчувствие) — почем знать… вдруг придется столкнуться с самим!

Сам (т. е. Достоевский) [13] окружен был для меня всегда ореолом чего-то сверхчеловеческого и в то время в моем пылком воображении двадцатилетнего офицерика, рисовался мне в образе грозного неумолимого судьи — и, признаться, встречи с ним с глазу на глаз я немало трусил.

И вдруг, представьте, какая неожиданность? Не только не оказалось никакой конторщицы, но даже не оказалось никакой «конторы», и навстречу в переднюю ко мне вышел сам Федор Михайлович, совсем по-домашнему, в поношенной серой пиджачной паре, с добрейшей-предобрейшей улыбкой на усталом лице — и, видя мое великое смущение, с трогательным радушием провел меня в свой кабинет.

Я был как в чаду и решительно не помню, в какой обстановке происходило свидание. Общее впечатление было… крайней простоты, почти бедноты… Как это ни странно, но, по-видимому, и сам Ф<едор> М<ихайлович> был немало смущен при виде юного блистательного гвардейского офицера, едва ворочавшего языком от волнения.

На небольшом письменном столе с потрепанным зеленым сукном лежала раскрытая линованная тетрадка и стопка нарезанных кусочков белой бумаги. Он взял со стола табачницу и стал свертывать толстую-претолстую «папиросу-пушку». Затем как-то полурастерянно проговорил:

— Уж, право, не знаю, как с Вами быть, молодой человек? Канцелярия-то у меня еще не налажена… Бланки не заготовлены… Я уж, извините, дам вам простую расписочку, а форменную квитанцию вышлю потом, по вашему адресу!..

И все это ласковым отечески добродушным тоном.

Я что-то пробормотал, едва слышно, в знак благодарности.

Выдав мне расписку, Ф<едор> М<ихайлович> с облегченным чувством закурил папироску и с тем же трогательным радушием проводил до передней. И, потирая на ходу руки, добавил с довольной улыбкой:

— Ничего, подписочка так себе, подвигается… Даже сверх ожидания!

На прощание он пожал мне руку:

— Всего хорошего, молодой человек… Всего доброго!..

Свидание мелькнуло как одно мгновение, но я вышел на лестницу совершенно зачарованный… простотой и добродушием великого человека.