Три минуты до катастрофы. Поединок.

Сахнин Аркадий Яковлевич

Когда самолёты были над самой головой, а значит, ничего уже не могли сделать, Дубравин, размахивая кулаками и смеясь, стал кричать лётчикам оскорбительные слова, будто они могли его услышать. Но, должно быть, они примерно сообразили, что именно он кричал, потому что пошли на второй заход.

Поезд стоял на крутом уклоне, и ему ничего не стоило быстро набрать скорость. Помощник и кочегар уцепились за поручни, чтобы при новом торможении не удариться, как в первый раз.

Дубравин был очень возбужден и, не отходя

от окна и не спуская глаз с самолётов, всё время жестикулировал и что-то кричал. Когда по его подсчётам пришла пора опять бросать бомбы, он не стал тормозить, а рванул до отказа регулятор. Поезд понесся точно курьерский. На этот раз получился большой недолёт. Бомбы упали далеко позади.

В том, что произошло дальше, виноват сам Дубравин. Удачно проскочив два раза, надо бы не дразнить больше этих стервятников, и всё могло кончиться хорошо. Но он точно потерял рассудок. Став одной ногой на сиденье, а второй — на подлокотник, он весь вылез в окно и, уцепившись за раму, не то угрожал кулаком, не то показывал лётчикам «фигу», без конца крича что-то.

У самолётов, наверное, кончились бомбы, потому что они улетели. А возможно, решили больше не возиться с этим маленьким составом, вместо того чтобы бомбить станцию. Но один остался. Развернувшись, он пошёл на бреющем полете.

Дубравин крикнул своим помощникам, чтобы они спрятались, а сам, видно, уже не мог сдержать свое безумство. Он метался по паровозу, всё время увеличивая скорость или тормозя, выныривая то из одного окна, то из другого перед самым носом лётчика. А тот, боясь, должно быть, спугнуть машиниста, поздно открывал огонь из пулемёта и с рёвом разворачивался на новый заход. Когда он проносился над самым паровозом и стрелять было бесполезно, Дубравин выскакивал на боковую площадку и отплясывал там, показывая лётчику неприличные жесты и приводя того в бешенство.

Это, конечно, было безумие, потому что всю будку и тендер уже продырявили пули, все стёкла вылетели, и из тендера, как из лейки, текла вода.

Всё это кончилось бы очень плохо, не подоспей наши истребители. В последний заход гитлеровец уже не настиг паровоза, а резко отвернул в сторону. Дубравину не удалось увидеть, что дальше произошло в воздухе, хотя догадаться было нетрудно. Гитлеровец ничего не мог поделать: истребителей оказалось шесть. Они, конечно, его прикончили.

Остановив поезд, вся бригада начала быстро забивать деревянные пробки в отверстия на тендере, а те дырки, для которых не хватило пробок, заткнули чем попало.

Дубравин никак не мог успокоиться.

— Я им покажу, гадам, — грозился он в воздух, — как связываться с машинистом. Они думают, их боятся. Плевать я на них хотел!

До маленького лесного разъезда, где была их конечная остановка, доехали спокойно. Дубравин пошёл на разъезд, чтобы отдохнуть часок и узнать, когда отправят обратно. Ему важно было поспеть в Сухиничи, пока не сменился этот дежурный. Но отдохнуть не удалось. Седой генерал, проезжая на свой командный пункт, заметил близ переезда изрешеченный пулями паровоз и пожелал увидеть машиниста, который смог прорваться через такой огонь и привезти подарки его дивизии.

На разъезд прибыл связной и повез Дубравина на командный пункт. И начальник штаба, и адъютант, и все офицеры, что случайно находились в землянке, пораженные, смотрели, как с криками «Витька» и «Николай Кузьмич» бросились друг к другу их старый боевой генерал Масленников и какой-то тыловик в грязной одежде.

МАШИНИСТЫ

Когда поезд, в котором ехали Жиздров и Андрей

Незыба, вышел из Одессы, в одном из промежуточных депо уже готовили сменный локомотив. Ремонт был закончен, но паровоз ещё не разжигали. Он стоял в депо, большой и холодный, наполненный водой. Воды было много. И всё равно тогда ещё имелась возможность предотвратить катастрофу. Люди ходили взад-вперёд по топке, осматривали стены, ощупывали потолок. На ходу поезда в ней ураган. Котёл гудит. Заключенные в его казематах пар и вода, вопреки законам природы, рвутся к огню. Соединиться им мешают стальные потолок и стены топки. Их удерживают две тысячи болтов и тяг. Иначе топку смяло бы, как картонную коробку.

Такая же сила бьёт в питательный клапан. Он стоит точно пробка в бочке. Одна его сторона — под напором котла, вторая — выходит наружу, в будку машиниста. Вырвать клапан мешает резьба. На этот раз она оказалась маломерной и изношенной.

Слесарь Алексей Иванович не обратил на неё внимания. Должно быть, думал о более важном. А может быть, не хотелось ходить за новым штуцером, прилаживать его, подгонять. Но и старый пошёл туго. Даже слишком туго. Возможно, попал не по резьбе. Надо бы отвернуть, посмотреть, в чём дело, но Алексей Иванович человек упрямый, назад не ходит. Он навалился животом на гаечный ключ и повис на нем. Штуцер подался на четверть оборота и дальше не шёл. Тогда слесарь разозлился на неподатливую деталь. Раздобыв массивный колосниковый ключ, надев на его конец трубу, чтобы рычаг получился подлиннее, снова навалился. Скрипя и подрагивая, поддавалась деталь.

Кто-то вошёл в будку. Слесарь сказал:

— Подмогни, браток.

Налегли дружно. Штуцер пошёл легче. Бронзовый штуцер в стальной корпус. Острая стальная резьба резала бронзовые нити, прокладывая себе новый, ненадёжный путь.

Так загнали штуцер. Теперь это действительно была лишь пробка с мелкой нарезкой. Давление котла она ещё может выдержать, но, когда начнет работать правый инжектор, в неё ударит сила в две с половиной тысячи килограммов. А размер её меньше кофейного блюдца.

…Холодный паровоз вытащили из депо и развели пары. А пробка так и осталась, точно мина замедленного действия. Где-то она сработает.

Пока Алексей Иванович возился с питательным клапаном, в депо шло оперативное совещание. Оно созывалось по пятницам и разбирало происшествия за неделю.

Первые два ряда занимали машинисты-инструкторы и механики высшего класса — водители тяжеловесных поездов, международных экспрессов и люксов. Это умудренные жизнью и трудом люди, солидные, медлительные, с подчеркнутым видом собственного достоинства. Скажите им, что есть профессии интереснее машиниста, и они смолчат. Только взглянут на вас с сожалением и сочувствием, как смотрит взрослый на неразумное дитя.

Машинист — профессия гордая. В сутолоке перрона не всякий обратит внимание на человека в паровозном окне. Но всмотритесь: властный взгляд, уверенность, воля, даже величие в этой фигуре.

Не по петлицам можно узнать машиниста в группе железнодорожников. В его облике как бы отражаются чувство особой ответственности за судьбы тысяч людей, доверяющих ему жизнь, гордость за это доверие, вера в собственные силы.

Вот так же гордо выглядели машинисты на первых двух рядах.

Они работают на магистрали, идущей на запад. На маломощных и изношенных паровозах они возили когда-то сырье и сельскохозяйственные продукты, первые маленькие партии товаров из капиталистических стран, сокрушаясь, что наши товары туда не идут, первых, немногочисленных дипломатов и иностранных специалистов на Магнитогорскую стройку.